Алана Инош - Слепые души

– Никуда не ходи, – сказала я. – Возможно, тебе показалось, что он умер. Он мог остаться жив.

– Я его убила, – повторила она. – Тот, второй, уже мог заявить в ментовку. Наверно, меня уже ищут.

– Они первые на тебя напали. Ты защищалась.

– Это ещё надо доказать.

– И докажем.

Я заварила чай, нарезала лимон. «Это я виновата», – колыхались чёрные крылья. Это я довела её до такого. Пока она пила чай, я пошла в ванную, сняла халат, рубашку, трусики. Снова надев халат на голое тело, я вернулась на кухню и села к столу. Минуту мы молча пили чай.

– Я сдамся, – сказала Ника. – Я не хочу прятаться.

Я встала, откинув полу халата, и она увидела, что я без трусиков. Я ополаскивала кружки, а она неотрывно смотрела, прямая, как стрела, даже побледнев от волнения. Встав, она подошла ко мне сзади и запустила руку мне под халат, прижав рукой мою грудь. Я обернулась, и наши губы встретились. Я обняла её за шею, а она неуклюже и грубовато просунула язык мне в рот: целовалась она неумело, но яростно. Я распахнула полы халата и позволила её рукам трогать всё, что они хотели.

– Нет, – сказала она через минуту, садясь. – Мне не нужно одолжений.

Глупо, глупо, грязно. Чушь, низость. Как по-идиотски всё вышло! Я уронила голову на руки и заплакала – ничего другого не оставалось. А ей не оставалось ничего, как только смотреть на мои слёзы. Ни она не могла меня утешить, ни я её. Она открыла форточку и закурила.

– Смертельно устала, – вздохнула она. – Можно прилечь на полчасика?

– Спи, сколько хочешь, Ника.

Через пять минут она уже спала в комнате на диване, а я сидела рядом и разглядывала её, как будто видела впервые. Усталые морщинки и лёгкая желтизна возле губ, обломанные, слоящиеся ногти, длинные ноги. Любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Её я знаю пятнадцать лет, а Альбину – меньше полугода, но почему-то получилось так, что Альбину я успела за полгода полюбить каждой своей клеточкой и каждой фиброй души, а Никина молчаливая любовь за все эти пятнадцать лет не сумела достучаться до моего сердца. Нет, её я тоже по-своему люблю, но не так, как как она того достойна. И вот, теперь я её теряю. Ужасная чёрная птица по-прежнему застила мне свет своими крыльями, на сердце лежала корка ледяного отчаяния.

Она проснулась в пол-одиннадцатого, долго сидела, обхватив руками голову. Наконец спросила:

– У тебя нет какого-нибудь обезболивающего? Башка трещит…

Я дала ей таблетку, и она приняла её доверчиво, как ребёнок. Улыбнувшись виновато и смущённо, она потёрла ладонью лоб.

– Ну и напилась же я… Никогда ещё такого не было.

Потом, что-то вспомнив, Ника разом подобралась, её лицо окаменело. Встав, она подошла к балконной двери, устремив взгляд в серую заснеженную даль. Между её бровей пролегла складка, лицо приняло выражение угрюмой напряжённости. Одной рукой вцепившись в край подоконника, другой она медленно растирала себе затылок и шею сзади. Не зная, что сказать, я предложила:

– Хочешь кофе?

Она не ответила. Вздохнув, я пошла ставить чайник.

Кофе чернел в белых чашках, сахарно поблёскивала горка печенья, жарилась колбаса. Стоя у плиты, краем глаза я заметила Нику: она стояла на пороге кухни, опираясь о косяк, и смотрела на меня.

– Господи, какая же ты красивая, – сказала она с незнакомой, задумчивой нежностью и восхищением.

– Да ну, – смущённо улыбнулась я. – Не такая уж…

Мне стало не по себе. Ника раньше никогда не говорила мне таких вещей, это было ново и необычно. Мы мирно пили кофе, и то, что случилось этим утром, теперь казалось страшным сном. Может быть, и не было всего этого: беспокойной ночи, удара бутылкой, встречи на крыльце в морозном утреннем сумраке? Я спросила:

– Слушай, а тебе всё это не померещилось с пьяных глаз?

По тому, как сразу изменилось, посуровело её лицо, я поняла: это был не сон, а явь. Сердце повисло в груди ледяной глыбой, и даже кофе не мог согреть мне нутро. Щемящая тоска подступила к горлу, мне было холодно и страшно.

И вот, подперев лоб рукой, Ника думает, и я ей не мешаю. Ручка в её руке то приближается к бумаге, то удаляется от неё. И снова – буква за буквой красивым почерком прилежной школьницы пишет она своей маме, чтобы та прочитала и заплакала. Опять задумчивая пауза, Ника медленно поглаживает голову, ерошит волосы. Наконец, поставив точку, она кладёт ручку и сворачивает листок. Я стою у окна, делая вид, что смотрю на бредущую по колено в снегу собаку – худого пса с облезлой по бокам шерстью, а голос Ники говорит у меня за плечом, отдаваясь эхом в холодной пустоте:

– Пожалуйста, отнеси вечером ко мне домой.

Передо мной – листок, исписанный с одной стороны, свёрнутый пополам и ещё раз пополам. Я почему-то не могу взять его.

– Может, ты лучше сама зайдёшь домой и оставишь там? – неуверенно предлагаю я.

Ника качает головой.

– Я не буду заходить домой. Прямо отсюда пойду в ментовку. Пожалуйста, ты можешь исполнить мою просьбу?

– И как я должна смотреть в глаза твоей маме? – взрываюсь я. – Ты хочешь переложить это на меня? Она будет спрашивать, и как я ей это скажу? Как я ей объясню, почему ты напилась? Ведь я должна буду рассказать… ВСЁ ЭТО!

– Всё не обязательно рассказывать, – говорит она тихо.

– А сама ты не хочешь ей всё рассказать? – кричу я. – Духу не хватает? Пить и искать приключений на одно место ты можешь, а как держать ответ – прячешься!

Лицо Ники, всегда открытое и доброе, теперь становится чужим и холодным; я никогда не видела её такой. Опустив руку со свёрнутым листком, она отступает назад.

– Хорошо, нет так нет, – говорит она сухо. – Я пойду.

Она идёт в прихожую одеваться, а во мне что-то страшно рвётся, как не выдержавшие груза канаты. Дыхание, слова и слёзы вместе застревают в горле, огромная железная лапища стискивает мою грудь. Шатаясь, я иду следом в прихожую и останавливаюсь в дверях, ухватившись за косяк. Я вижу спину Ники в чёрной куртке, над чёрным воротником – стриженый затылок, под курткой – ноги в сапогах. Она тянется за шапкой и видит меня. Её лицо смягчается, брови вздрагивают, она бросается ко мне и обнимает.

– Настя! Ну что ты… Не надо, успокойся! Ну… – Она стискивает меня крепче. – Ну.

Её губы с неуклюжей нежностью тянутся ко мне. Мои пальцы вцепляются в чёрную скользкую ткань её куртки. Её затылок – под моей ладонью.

– Не пущу…

Её губы заглушают мои слова, поцелуем сплющивают их безжалостно и нежно. Я цепляюсь за письмо.

– Дай… Я отнесу.

Она качает головой.

– Не надо. Ты права, я не должна перекладывать это на тебя. Сама наломала дров – сама буду отвечать. Только не плачь, пожалуйста… А то я не смогу уйти.

Её пальцы вытирают мне слёзы, она улыбается, но от её улыбки мне ещё больше хочется плакать. Я стискиваю её что есть сил, а она гладит меня по спине.

– Настенька… Ну, пусти. Мне правда надо идти.

Я плачу, бормочу глупое и ненужное «прости». Она устало улыбается.

– За что?

– За то, что так всё получилось…

Она целует мои мокрые ресницы.

– Ты не виновата. Просто так получилось.

– Я очень тебя люблю, – всхлипываю я.

Она сначала замирает, потом тихо гладит меня по волосам. Отпускает, надевает шапку, надвинув на глаза козырёк. Я хватаюсь за дублёнку:

– Я провожу тебя!

– Нет, не надо, – мягко говорит она. – Не стоит.

Я всё-таки провожаю её. Мы идём по снежному накату, скрипя каблуками. Я поскальзываюсь, Ника меня подхватывает и предлагает опереться на её руку. Стоим на остановке, ждём транспорт, и она заслоняет меня собой от пронзительного ветра. Влезаем в маршрутку. По радио – весёлая песня. Люди едут по своим делам, никого не интересует, куда едем мы. Обычный день.

Когда выходим из маршрутки, она подаёт мне руку. Наши шаги снова скрипят по снегу – последние шаги, которые мы делаем вместе. Вот оно, крыльцо, и вот дверь, в которую Ника должна войти. Две милицейских машины во дворе, расчищенные ступеньки. Где-то едут автобусы, идут люди, и им нет дела.

– Ну, вот и всё, – говорит Ника. – Дальше не надо провожать.

Я ёжусь: пронзительный ветер.

– А может…

Она качает головой.

– Нет, всё. Спасибо тебе.

Её губы прижимаются к моим, хотя нас видят. Их прощальная тёплая ласка пронзает мне сердце, слёзы снова катятся по холодным щекам, а она вытирает их мне, сняв перчатку.

– А письмо? – спохватываюсь я.

– Не надо.

Она рвёт свёрнутый листок, и клочки летят по ветру. Я вздрагиваю:

– Зачем ты?..

– Маме я позвоню, – говорит Ника. – Если разрешат. Ну, всё… – Она набирает воздуха в грудь, выдыхает, решительно глядя на дверь. – Я пошла. Ты иди, не жди меня.

– Я подожду, – говорю я.

– Нет, не стоит ждать, – качает она головой. – Неизвестно, как всё обернётся. Иди домой. Иди и не вини себя ни в чём. Ты не виновата.

Она поднимается по ступенькам, берётся за ручку двери. Я хочу броситься за ней, но её взгляд меня останавливает. Перед тем как её чёрная куртка, кожаная шапка с козырьком и сапоги скрываются за дверью, она в последний раз мне улыбается.