Алана Инош - Слепые души

– Настёнок, Андрея Фёдоровича не нужно бояться. Вполне возможно, что он обладает необычными способностями, но он направляет их в доброе русло. Он помогает людям.

– Возможно, и помогает, – сказала я, высыпая лук с морковью в сковородку. – Но только в нём есть какая-то жуть. С виду он этакий добренький дядечка, а как глянет – кровь в жилах стынет! Он сказал: «Ты сама не знаешь, кто ты есть». Что он имел в виду?

Альбина улыбалась, поворачивая за мной лицо, как подсолнух за солнцем, будто бы следя за моими передвижениями по кухне незрячим взглядом.

– Я тебе скажу, кто ты есть, милая. Ты ангел, которого мне послали небеса, когда я уже отчаялась и потеряла надежду. Если ты меня покинешь, я умру.

Не знаю, отчего у меня снова выступили слёзы – от чувств или от лука. Расцеловав голову и лицо Альбины, я пошептала:

– Аля, я очень тебя люблю.

Следующие десять минут были посвящены заправке супа. Я крутилась на кухне, как белка в колесе, хлопая дверцами шкафчиков, дверцей холодильника, включая и выключая воду, громыхая сковородой в мойке, а Альбина с улыбкой слушала звуки моей суеты. Я спросила:

– Тебе не скучно?

– Нет, – качнула она головой. – Я счастлива, просто потому что ты рядом. Мне хорошо, тепло и уютно. – И добавила, потянув носом: – Вкусно пахнет. Что ты готовишь?

– Всего лишь куриный суп с вермишелью.

Когда суп был готов, мы съели по тарелке, потом выпили чаю, и Альбина предложила:

– Может, ко мне?

– Я только напишу записку и оденусь, – сказала я.

В синих сумерках уже зажглись фонари. Крупными хлопьями падал снег, и в воздухе пахло зимой. Мы с Альбиной стояли на балконе. Мадина уже ушла, и мы были вдвоём. Тёмные очки Альбины поблёскивали из-под полей шляпы, на перилах балкона сахарно искрился снег, тёмные ветки елей поникли под тяжестью снега, а ветки клёнов были будто обвешаны ватой. Я сняла с Альбины тёмные очки и приложила пальцы к складчатым ложбинкам на месте её глаз.

– Если бы я могла сделать так, чтобы ты снова видела…

Она мягко, но решительно отняла мои руки от своего лица.

– Вряд ли это возможно, заинька. Но чтобы любить тебя, мне не нужны глаза… Я знаю, как выглядит твоё личико: мои губы уже изучили каждую его чёрточку. Мои руки знают каждый изгиб твоего тела, а твой запах я не спутаю ни с чьим другим. А больше мне ничего не нужно.

Глава 9. Удар в висок

…Синие утренние сумерки сменяются серым светом зимнего дня. Скучный заснеженный двор заглядывает в окна, слепая серость неба застилает взгляд. Утро двадцать третьего декабря ничем не примечательно: как обычно, ползут по улице машины, идут закутанные шарфами люди, мёрзнут голодные бродячие собаки. На кухне пахнет кофе и жареной колбасой, Ника курит у форточки. Морозный воздух, втекая сквозь сетку, касается моего лба. Обняв Нику и положив подбородок ей на плечо, я закрываю глаза. И вздрагиваю, когда она говорит:

– Наверно, пойду я. Пора.

Ледяные клещи сжимают мне сердце.

– Ты бы хоть домой зашла, – еле слышно говорю я. – Как же мама?

Она качает головой.

– Если я с ней увижусь, точно никуда не пойду.

– Но ведь она должна знать.

– Я напишу ей записку. Дай мне листок и ручку.

Склоняясь над столом, как прилежная школьница, она пишет строчку за строчкой. В её до боли знакомой – ещё со школы – манере держать ручку я узнаю прежнюю Нику, с которой мы вместе считали птиц в небе и загадывали: если пролетят три птицы, будет то-то, если одна – будет другое. Красивым почерком выводя слова, она строго поджимает губы – она всегда так пишет, и это тоже мне знакомо и дорого. Ручка останавливается и отрывается от листка: Ника задумалась, облокотившись на стол и обхватив пятернёй голову. Я не мешаю ей думать…

Дело было под Новый год – двадцать второго декабря. Ника по телефону сказала кратко: «Надо поговорить». Это меня слегка встревожило, и я ждала её с мурашками волнения. На всякий случай поставила чайник.

Ожидая, я успела вскипятить его два раза. Когда заверещал домофон, я вздрогнула всем телом.

– Я, – услышала я голос Ники в трубке.

Я открыла дверь, она вошла. Мы не виделись уже два месяца, и я всматривалась в неё, примечая все изменения, произошедшие с ней. Она была в чёрной короткой куртке, чёрных брюках и высоких чёрных сапогах.

– Привет, – сказала я.

Она сняла перчатки и кожаную шапку с козырьком, ответила:

– Привет.

Она смотрела на меня прямо и пронзительно, серьёзно, без улыбки. Подстрижена она была по-прежнему коротко, даже немного короче, чем раньше.

– Можно пройти?

– Да, конечно, – спохватилась я. – Раздевайся, проходи. На улице, наверно, холодина… А у меня чайник вскипел. Чай будешь?

Она не отказалась. Я заваривала чай, а она сидела, сцепив на столе руки в замок и глядя прямо перед собой сквозь задумчивый прищур. Такой мрачной я её ещё не видела.

– Что-нибудь случилось? – спросила я, встревожившись. – Ника, ну не молчи так!

Я накрыла её руку своей ладонью, но она через секунду убрала её. Сегодня она была какая-то бледная, вся холодная и подобранная, как пружина.

– Ладно, не буду вокруг да около, – вздохнула Ника наконец. – Скажи мне… Только честно и откровенно. Ты её любишь?

Я не могла врать ей и ответила со всей честностью:

– Да. Очень.

– Понятно, – сказала она.

Встав из-за стола и открыв форточку, Ника достала пачку сигарет, зажигалку и закурила. Сигареты были не «дамские», тонкие и изящные: теперь она курила крепкий «Бонд». Мне это было неприятно и огорчительно видеть: она втянулась.

Я налила чай, а она докуривала.

– Но это не повлияет на нашу с тобой дружбу, – сказала я. – Ты как была моей лучшей подругой, так и останешься.

Она улыбнулась, но как-то невесело. Села к столу, подвинув к себе кружку с чаем, но пить не спешила: горячий.

– Ты очень изменилась, Ника, – сказала я ей. – Я тебя просто не узнаю.

– Ты тоже изменилась, – ответила она глухо.

Мы молча пили чай. Разговор не клеился. Похоже, мы действительно изменились, потому что уже ничего не было по-прежнему. Мы не могли болтать обо всём подряд, как когда-то, вместо этого между нами встало звенящее, как струна, злое молчание. Уставившись перед собой неподвижным взглядом, Ника медленно приглаживала себе волосы то одной рукой, то другой, а потом, проведя по голове обеими ладонями, поднялась.

– Я пойду.

– Погоди, ты же хотела поговорить, – встала я за ней следом, недоумевая.

– Да я уже всё выяснила, – ответила она, направляясь в прихожую.

Я смотрела, как она одевается. Застегнув молнию куртки до самого верха, надев перчатки и надвинув на глаза козырёк шапки, она словно бы облачилась в холодный непроницаемый панцирь, сразу став чужой, незнакомой, усталой.

– Я тебя больше не потревожу, – сказала она.

От этих слов меня пробрал по коже мороз: они прозвучали, как прощание навсегда. Ника держалась вроде бы спокойно и сухо, но её глаза – мёртвые, пустые – привели меня в ужас.

– Ника, пожалуйста, не уходи так, – пробормотала я. – Ну… Мы ведь можем и дальше быть подругами, зачем ты так сразу?

Она покачала головой, положила руку на дверную ручку.

– Да нет, не можем мы быть подругами…

– Почему же, почему?! – чуть не плача, вскричала я. – Всю жизнь могли, а теперь не можем? Как так?

– Да вот так… – Она запнулась, вздохнула и закончила: – Ты не подруга мне, а любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. Пойми меня правильно, я так не могу. Мне тяжело оставаться… подругой. Я не могу так, прости. Если ты любишь её, – Ника сделала особое ударение на слове «её», – что ж, я тебе не стану мешать. Будь счастлива. Извини, если… Если что не так.

Ошарашенная её словами, я даже не удержала её, просто тупо смотрела, как она уходит. Опомнилась я, лишь когда послышался стук двери подъезда. Бросившись к окну, я увидела её: она спускалась с крыльца – чёрная стройная фигурка на белом фоне снега. Пройдя несколько шагов, она остановилась, и у меня сжалось сердце: неужели вернётся?! Нет: она остановилась, только для того чтобы закурить, и пошла быстрым шагом прочь, не оборачиваясь.

На столе ещё стояли кружки, из которых мы пили чай. Любимый человек. Единственная. Всегда была и останешься. В старой пепельнице – её окурок. Будь счастлива.

Отец, придя вечером с работы, спросил, хмурясь:

– Это что там за окурок?

– Это Никин, – ответила я.

– Она что, курит?

– Ну да.

Он помолчал, потом спросил холодным, неприятным тоном:

– А ты с ней за компанию не смолишь?

– Что ты, я не курю.

– Смотри у меня!

Он поужинал приготовленной мною едой и включил телевизор, а потому не слышал, как я у себя в комнате плакала в подушку. Несколько раз я набирала номер мобильного Ники, но она не отвечала. А потом женский голос сказал, что абонент временно недоступен. Это было в двадцать два сорок.

А в одиннадцать вечера раздался звонок – не мобильного, а домашнего телефона. Отец уже крепко спал и не слышал, как я взяла трубку и сказала: