После пожара - Уилл Хилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А какая? Трудно объяснить. Думаю, вернее всего будет сказать, что порой – а по правде, почти всегда – ее словно бы нет. Словно бы каждый день передо мной не человек из плоти и крови, а бледная тень. Из мамы как будто выкачали всю жизнь, всю энергию, и от нее осталась одна оболочка, которая ходит, разговаривает, смеется, но при этом ничего не чувствует.
И это началось не вчера. Я долго считала, что ее отстраненность связана с горем утраты, но после смерти моего отца прошло уже больше десяти лет, и, по-моему, должны быть какие-то временны´е пределы горевания, иначе как бы люди жили дальше? Наверняка однажды наступает день, когда ты просыпаешься и понимаешь: все, не болит. У меня было такое в семь лет, когда я упала с крыши автомобиля и сломала руку. Если это не так, то, честное слово, я не понимаю, зачем тогда вообще влюбляться, заводить семью и детей, ведь таким образом мы лишь гарантируем себе, что рано или поздно испытаем чудовищную боль, от которой уже не оправимся, и это, согласитесь, сомнительная перспектива.
– По монетке? – спрашиваю я.
Мама оборачивается.
– Что?
– За твои мысли. По монетке за каждую?
– А, – она слабо улыбается. – Прости, задумалась.
Как обычно. Как всегда.
– Ничего страшного, – говорю я. – О чем думала?
– О твоем отце, – говорит мама, и я внутренне напрягаюсь. Она почти не рассказывает о нем, даже когда я прошу. – О том, как сильно он любил это место.
– Почему?
– Потому что был идиотом. – Заметив, что я нахмурила лоб, мама морщится. – Извини, я не то хотела сказать. Я лишь имела в виду, что он очень легко впечатлялся.
– Чем впечатлялся?
– Всем подряд, – пожимает плечами мама. – Людьми, картинами, музыкой, разными местами. Особенно местами. Он вырос в Чикаго – типичный городской мальчишка, и, когда мы переехали в Санта-Крус, он по меньшей мере раз в день говорил мне, как прекрасен Тихий океан, словно каждое утро видел его впервые. Однако его восхищение океаном было ничто по сравнению с любовью к этой пустыне. Он все повторял, что это есть неоспоримое доказательство существования Бога, что только Господь мог создать нечто столь удивительное и при этом наделить наш мозг способностью воспринимать это как должное. Утверждал, что в жизни не видел более святого места.
– А ты как считаешь, мам?
Она снова пожимает плечами.
– Это пустыня, такая же знойная и бесплодная, как и любая другая. По утрам и вечерам здесь довольно красиво и, пожалуй, тихо и спокойно, но все равно это пустыня. Места – это всего-навсего места, Луна. Во что-то большее их превращают люди.
– Ты не хотела сюда переезжать? – Прежде я никогда не спрашивала маму о чем-то подобном, но, кажется, сейчас у нее особенное настроение, как будто она на самом деле хочет поговорить, и я не собираюсь упускать этот шанс.
Она сдвигает брови.
– Это опасный вопрос, моя маленькая Луна. Уж не подозреваешь ли ты меня в ереси? Не намекаешь ли, что я не возрадовалась, будучи призвана на Истинный путь?
Я каменею.
– Нет, мамочка, – поспешно говорю я. – Прости, пожалуйста, я не…
Морщинка на лбу исчезает, мама мягко улыбается.
– Ну что ты, я просто тебя поддразниваю. И все же пообещай мне прямо сейчас, что ты никогда не задашь этот вопрос никому другому.
Я мотаю головой.
– Никому.
– Обещай мне, Луна.
– Обещаю, мамочка.
– Вот и умница. И – нет, я не хотела сюда переезжать, если честно. Я любила наш дом в Санта-Крусе и океан тоже, пусть и не говорила об этом так часто, как твой отец. Тебе исполнилось всего полтора годика, и забот с тобой, по правде говоря, хватало, так что меня не было с ним, когда он впервые услышал Пророка в миссии неподалеку от пляжа. Я только-только уложила тебя спать, и вот твой отец приходит домой и сообщает, что повстречал истинного посланника Божьего и что мы переезжаем в Техас.
– А ты?
Мама смеется. У нее чудесный смех, правда, слышу я его редко.
– Спросила, что за ерунду он несет. Сказала, что не намерена срывать с места семью и переселяться черт-те куда просто потому, что так велел какой-то бродячий проповедник.
– И как же мы в итоге тут оказались?
Мамин взгляд на мгновение тускнеет.
– Твой отец умел быть весьма… убедительным. Он понимал, что ничего не добьется, пытаясь меня уговорить, поэтому сделал вид, что забыл об этом разговоре. Но в то же время он постоянно повторял слова Хорайзена, надо признать, не лишенные здравого смысла, и наконец предложил провести на Базе длинные выходные – просто чтобы посмотреть, как тут все устроено. Он сделал это мягко, без всякого давления, и я согласилась.
– А дальше?
– Мы приехали, да так и остались. В воскресенье вечером мы с тобой переехали в Девятый корпус, а твой отец отправился в Санта-Крус за вещами.
– Так что же заставило тебя передумать?
– Я послушала отца Патрика и других Легионеров. Поговорила кое с кем из Братьев и Сестер. И, как я уже сказала, твой отец бывал очень убедителен.
После
Потолок в моей комнате сделан из квадратных серых панелей, каждая сторона длиной примерно шестьдесят сантиметров. Четыре квадрата расположены прямо над моей головой; в точку, где они сходятся, я смотрю уже не знаю сколько времени. На стыке двух панелей – пятно бледно-рыжего цвета; по краям, там, где влага впиталась в неизвестный мне материал панелей, оно более блеклое. Видимо, потолок подтекал – что-то понемножку капало сверху каждый день.
Странное это чувство – можно думать о маме и не бояться, что кто-нибудь как-нибудь заглянет мне в голову и донесет на меня Центурионам. После своего Исхода она пополнила длинный список тех, чьи имена запрещено произносить вслух и кого низвели до статуса «стерт из истории», как будто их не существовало вовсе. Но моя мама существовала, и больше никто не помешает мне думать о ней.
Я гляжу вверх на крохотное окошко и размышляю: она сейчас где-то там, живет жизнью, в которой мне нет места. Испытала ли она в глубине души облегчение, когда была изгнана? Стало ли это для нее возможностью обрести полную свободу, в том числе от дочери и призрака мужа? Очень долго я всем сердцем верила, что мама вернется, что однажды я услышу, как она зовет меня по имени, увижу ее за воротами и