Неприкосновенный запас - Юрий Яковлев

— За несколько дней до победы ему тоже досталось. Рядом легли две мины. Тут судьба надолго разметала всех троих. Я очутился в одном госпитале, майор — в другом, «Иван-виллис» — на ремзаводе. Потом я долго разыскивал Командира. А «Иван-виллис» сам нашелся.

Дядя Аполлон через силу улыбнулся.

А перед моими глазами возник Командир, стоящий у окна, двумя руками опершись на палку. Я увидел его воспаленные веки, сизые волосы, выбившиеся из-под фуражки, глубокие складки у рта. Никогда еще чужие страдания по-настоящему не волновали меня. Но в эту минуту я почувствовал боль старого воина.

— Где же взять денег на врача из Сибири? — участливо спросил я.

— А? Денег? — дядя Аполлон вытер руки о фартук. — Деньги дело наживное.

— Я буду вам помогать! — воскликнул я, даже не подумав о том, как я смогу это сделать.

Но моя готовность тронула дядю Аполлона, и он заговорил со мной очень доверительно:

— Командир с больными ногами беспомощен, как ребенок. Я за него в ответе перед всем полком. Перед теми, кто жив и кого уже нет.

Дядя Аполлон поднялся, подошел к корыту и с яростью принялся тереть белье, словно оно виновато во всех его житейских бедах. А я сидел и наблюдал за его яростной работой. И вдруг дверь распахнулась — на пороге кухни стоял Командир.

Он был бледен, тяжело дышал, фуражка сдвинулась на затылок. Двумя руками опирался на палку. Его слегка покачивало от усталости. Сизые волосы беспорядочно налезали на глаза. У рта запали две глубокие жесткие складки. Я почувствовал, что ему очень больно.

Некоторое время он молча наблюдал за тем, как дядя Аполлон стирает, а тот не замечал гостя, и клочья пены, как стружки, вылетали из-под его рук.

— Где же твоя добрая хозяйка? — вдруг вместо приветствия произнес неожиданный гость.

Дядя Аполлон вздрогнул и вынул из корыта руки, виновато посмотрел на Командира.

— В отъезде, — робко сказал он.

— В отъезде? — не поверил ему майор. Он сделал несколько тяжелых шагов и буквально повалился на скамейку. — Я вижу, как она в отъезде. Сам стираешь?

Он спросил так строго, что уже невозможно было солгать, и дядя Аполлон, медленно вытерев руки, признался:

— Сам. Себе стираю… и вам… за компанию… Мне ничего не стоит.

Но Командир уже не слушал его. Он очень устал и был расстроен, раздражен. Голос его гремел на всю кухню.

— Послушай, Голуб! Наш полк фашисты не смогли разбить, а время многих бойцов уложило. Остались только мы с тобой да «Иван-виллис», — тут он усмехнулся, — наша единственная боевая матчасть.

Дядя Аполлон слушал, уронив на грудь свой могучий кумпол, на который не лезла ни одна каска. Он-то знал, что боевая матчасть разбита. Слушал, а потом, не поднимая головы и не глядя в глаза Командиру, сказал:

— Я говорил вам про сибирского доктора, который творит чудеса…

— Брось, Голуб, — Командир замотал головой, — не верю я в чудеса. Что, мне твой доктор новые ноги подставит? Не подставит! А со старыми уже сам бог ничего не сможет сделать…

Последние слова он произнес тихо, весь его запал кончился, силы иссякли.

И долгое время дядя Аполлон и майор сидели молча, обо всем они договорились, все поняли, но я-то знал, что самое страшное еще не сказано.

— Ну ладно, — сказал гость. — Заводи своего козла, отвезешь меня домой.

Он по привычке говорил с дядей Аполлоном командирским тоном, хотя время давно уравняло их, присвоило им одно общее звание — пенсионеры. Но отголосок прошлого был жив и одинаково дорог бывшему командиру и бывшему старшине.

— Опять не в порядке? Не заводится? — спросил он, видя, что хозяин не спешит выполнить приказ.

И тут дядя Аполлон поднял голову и маленькими прищуренными глазками посмотрел на Командира.

— Разбился «Иван-виллис», товарищ майор. Так разбился, что и костей не соберешь.

И дядя Аполлон махнул своей тяжелой рукой.

Некоторое время Командир молчал, словно смысл сказанного не сразу дошел до него, а потом вдруг потер лоб, надвинул фуражку на глаза и то ли поморщился, то ли улыбнулся. Я не рассмотрел.

— Вот это я понимаю! — воскликнул он. — Не сгнил на свалке, а разбился! В который раз уже разбился! А, старшина?

Мне показалось, что Командир не расстроился, а, напротив, повеселел, и вместе с тем смех его был необычный, такой, какой легко может сорваться на слезы. Но никаких слез не было.

— Можешь не докладывать подробности, — сказал он. — Со всеми случается. На то и машина, чтобы рано или поздно разбить ее. Помнишь, как такие «иваны» порой кувыркались у нас на войне? Сколько людей побили! А ты цел! И слава богу! Главное, что ты не пропал!

— Я того доктора все равно привезу, — упрямо сказал дядя Аполлон.

— Привези, привези, — как бы дразня, отозвался гость.

В том году весна выдалась дождливой, пасмурной. Наше озеро темнело и уже не отражало все краски жизни. Вода стала тяжелой, неподвижной, и, когда шли дожди, озеро заполнялось множеством вращающихся кружочков и оживало.

А далекие синие горы вдруг покрылись ослепительно белым снегом. И мне казалось, что там, минуя лето, осень, наступила иная жизнь с метелями, со скрипом лыж, с лиловыми столбами дымов. И в один прекрасный день белая лавина покатит оттуда на наш город и засыплет снегом «Иван-виллис», который стоит на спуске к озеру, беспомощно упершись в дерево…

Дяде Аполлону пора было возвращаться домой, а он все тянул с отъездом — не мог оставить двух попавших в беду друзей.

Последние дни мы реже встречались с дядей Аполлоном. Словно авария, случившаяся с «Иваном-виллисом», отразилась на нашей дружбе. И никто уже не сообщал мне, идет ли в Будапеште дождь или светит солнце, а озеро Балатон уплыло и растворилось в далеком прошлом.

А тут мы с мамой отправились на вокзал встречать тетю Иру. В нашем городе все поезда проходные, стоянка две минуты. И мы едва успели высадить полную, страдающую одышкой тетю Иру с ее бесчисленными вещами.

— Слава богу, доехала!

Тете Ире было жарко, и она расстегнула пальто. А мама все уговаривала ее застегнуться, потому что еще не лето.

И тут тетя Ира крикнула:

— Носильщик!

Неожиданно пред нами предстал дядя Аполлон. В белом фартуке, в железнодорожной фуражке, которая едва держалась на его большой голове. Он катил тележку, которая рядом с ним, огромным, казалась игрушечной.

Дядя Аполлон погрузил все тетины пожитки, а на меня даже не взглянул.

Он легко покатил по перрону тележку, а я пошел рядом с ним и тихо предложил:

— Можно помогу?

Дядя Аполлон ничего не ответил, даже не посмотрел в мою сторону.

Тогда на вокзале он как бы вообще не признал меня. Только когда мы подошли к автобусу и тетя Ира протянула ему деньги, он коротко сказал:

— С друзей денег не беру.

И покатил пустую тележку обратно.

Я вдруг почувствовал себя никчемным человеком. Я все думаю, переживаю за «Ивана-виллиса», за Командира, а бывший старшина катит свою тележку.

Вечером я спустился к дяде Аполлону. На мой стук никто не отозвался. Я постоял у закрытой двери, а потом вышел из дома и побрел в темноту. Накрапывал дождь. Ноги скользили по траве. Но я упрямо спускался по косогору к озеру. Неожиданно в темноте возникли очертания разбитой машины. «Иван-виллис» стоял, уткнувшись сплющенным радиатором в темный ствол вяза. Вода стекала с разбитого крыла, с брезентового верха, а единственная уцелевшая фара холодно мерцала, отражая свет далекого фонаря. Вид у «Ивана-виллиса» был такой несчастный, что у меня сжалось сердце. Даже покупателю с малиновыми ушами он оказался не нужен. В какой-то момент мне показалось, что «Иван-виллис» только что вернулся с войны и это «две мины», которые легли рядом, так искалечили его.

Я положил руку на тонкую баранку руля. Она была мокрой и холодной. Но постепенно от моей ладони баранка потеплела.

Когда теперь, много лет спустя, я вспоминаю тот дождливый вечер, у меня начинает щемить сердце. Тогда все отказались от старой машины — всему приходит конец, рассуждали они. И только я был полон решимости постоять за «Ивана-виллиса». Словно любовь к нему старых солдат влилась в меня и ожила с новой силой. Я решил действовать. Ведь я человек, а не белиберда!

В школе, в актовом зале, шел сбор дружины. Говорили о металлоломе — если соберем еще триста килограммов, то выйдем на первое место в городе. Все хлопали.

И тут я встал. До сих пор не могу понять, какая сила подбросила меня, и я встал.

— Что тебе, Валера? — спросила вожатая.

— Хочу сказать.

— Давай, только покороче. — Вожатая посмотрела на маленькие часики и объявила: — Слово имеет Валера Елкин.

Я зашагал к сцене. Когда поднимался по лесенке, то от волнения споткнулся — ребята захихикали. Я вышел на сцену и замер.

— Давай, Валера, не тяни время. — Вожатая снова посмотрела на часы.

Тут я вздохнул поглубже и сказал:

— А в Будапеште идут дожди.