Времена не выбирают… - Александр Кушнер

В каком-нибудь Торжке, домишко проезжая

Приземистый, с окном светящимся (чужая

Жизнь кажется и впрямь загадочней своей),

Подумаю: была бы жизнь дана другая —

Жил здесь бы, тише всех, разумней и скромней.

Не знаю, с кем бы жил, что делал бы, – неважно.

Сидел бы за столом, листва шумела б влажно,

Машина, осветив окраинный квартал,

Промчалась бы, а я в Клину бы жил отважно

И смыслом, может быть, счастливым обладал.

В каком-нибудь Клину, как на другой планете.

И если б в руки мне стихи попались эти,

Боюсь, хотел бы их понять я – и не мог:

Как тихи вечера, как чудно жить на свете!

Обиделся бы я за Клин или Торжок.

«Ты мне елочки пышные хвалишь…»

Ты мне елочки пышные хвалишь

Мимоходом, почти как детей.

Никогда на тропе не оставишь

Без вниманья их темных затей:

На ветру они машут ветвями

И, зеленые, в платьях до пят

Выступают гуськом перед нами,

Как инфанты Веласкеса, в ряд.

Полупризрачность, полупрозрачность,

Полудикость и взглядов косых

Исподлобья врожденная мрачность,

Затаенные колкости их.

Вот пригладят им брови и челки,

Поведут безупречных на бал.

Как тебе мои чинные елки?

Хорошо я о них рассказал?

«Долго руку держала в руке…»

Долго руку держала в руке

И, как в давние дни, не хотела

Отпускать на ночном сквозняке

Его легкую душу и тело.

И шепнул он ей, глядя в глаза:

«Если жизнь существует иная,

Я подам тебе знак: стрекоза

Постучится в окно золотая».

Умер он через несколько дней.

В хладном августе реют стрекозы

Там, где в пух превратился кипрей, —

И на них она смотрит сквозь слезы.

И до позднего часа окно

Оставляет нарочно открытым.

Стрекоза не влетает. Темно.

Не стучится с загробным визитом.

Значит, нет ничего. И смотреть

Нет на звезды горячего смысла.

Хорошо бы и ей умереть.

Только сны и абстрактные числа.

Но звонок разбудил в два часа —

И в мобильную легкую трубку

Чей-то голос сказал: «Стрекоза»,

Как сквозь тряпку сказал или губку.

…………………………………………………

Я-то думаю: он попросил

Перед смертью надежного друга,

Тот набрался отваги и сил:

Не такая большая услуга.

«На острове Висбю я видел в музее…»

На острове Висбю я видел в музее

Скелеты двух викингш (а как бы назвали

Вы девушек-викингов?) Бусы на шее.

О, сколько достоинства в них и печали!

Как будто от старости и увяданья

Красавицы выбрали лучшее средство.

Как некогда Пушкин сказал о Татьяне,

Вульгарности не было в них и кокетства.

А только изящество, только смиренье,

На диво всем странникам и вертопрахам,

Всем циникам, к ним подходящим в смущенье.

Прямая победа над смертью и страхом.

«Это чудо, что все расцвели…»

Это чудо, что все расцвели,

Все воспрянули разом, воскресли,

Отогрелись и встали с земли,

Улыбнулись друг другу все вместе,

И в душе ни обиды, ни зла,

Ни отчаянья не затаили:

Смерть была, но, как видишь, прошла.

Видишь: Лазаря нету в могиле.

Снова в трубочку дует нарцисс

И прозрачна на нем пелерина.

Как не славить тебя, Дионис?

Не молиться тебе, Прозерпина?

Одуванчик и мал, да удал,

Он и в поле всех ярче и в сквере.

Если б ты каждый год умирал,

Ты бы тоже в бессмертие верил.

Бокс

Незнакомец меня пригласил прийти

На боксерский турнир. Раза три звонил:

«Вам понравится. Кое-кто есть среди

Молодых. Вы увидите пробу сил.

Это очень престижное меж своих

И ответственное состязанье, счет,

Как по Шкловскому, гамбургский». Я притих

И на третий раз, дрогнув, сказал: «Идет».

Он заехал за мной на машине; лет

Сорока, – я решил, на него взглянув,

К переносице как бы сходил на нет

Нос и чем-то похож был на птичий клюв.

Он сказал еще раньше, когда звонил,

Что когда-то стихи сочинял, но спорт

Забирает всё время, всю страсть, весь пыл,

В прошлом он чемпион, а в стихах нетверд.

Но они его манят игрой теней,

Отсветами припрятанного огня,

А еще, как бы это сказать точней? —

Стойкой левостороннею у меня.

Что польстило мне, но согласиться с ним

Я не мог ни тогда, ни сейчас в душе:

Бокс есть бокс, и другим божеством храним,

И смешон бы в трусах был я, неглиже…

В зале зрителей было немного, лишь

Те, кто боксом спасается и живет.

Одному говорил он: «Привет, малыш».

О другом было сказано: «пулемет».

А на ринге топтались, входили в клинч,

Я набрался словечек: нокдаун, хук,

Кто-то непробиваем был, как кирпич,

И невозмутим, но взрывался вдруг.

А в одном поединке такой накал,

Исступленность такая была и страсть,

Будто Бог в самом деле в тени стоял,

Не рискуя в свет прожекторов попасть.

И я понял, я понял, сейчас скажу,

Что я понял: что в каждом искусстве есть

Образец, выходящий за ту межу,

Ту черту, где смолкают хвала и лесть,

Отменяется зависть, стихает гул

Ободренья, и опытность лишена

Преимуществ, и слышно, как скрипнул стул,

Охнул тренер, – нездешняя тишина.

«Вид в Тиволи на римскую Кампанью…»

Вид в Тиволи на римскую Кампанью

Был так широк и залит синевой,

Взывал к такому зренью и вниманью,

Каких не знал я раньше за собой,

Как будто к небу я пришел с повинной:

Зачем так был рассеян и уныл? —

И на минуту если не орлиный,

То римский взгляд на мир я уловил.

Нужна готовность к действию и сила,

Желанье жить и мужественный дух.

Оратор прав: волчица нас вскормила.

Стих тоже должен сдержан быть и сух.

Гори, звезда! Пари, стихотворенье!

Мани, Дунай, притягивай нас, Нил!

И повелительное наклоненье,

Впервые не смутясь, употребил.

«Я дырочку прожег на брюках над коленом…»

Я дырочку прожег на брюках над коленом

И думал, что носить не стану этих брюк,

Потом махнул рукой и начал постепенно

Опять их надевать, и вряд ли кто вокруг

Заметил что-нибудь: кому какое дело?

Зачем другим на нас внимательно смотреть?

А дело было так: Венеция блестела,

Как влажная, на жизнь наброшенная сеть,

Мы сели у моста Риальто, выбрав столик

Под тентом, на виду, и выпили вина;

Казалось, это нам прокручивают ролик

Из старого кино, из призрачного сна,

Как тут не закурить? Но веющий с Канала,

Нарочно, может быть, поднялся ветерок —

И крошка табака горящего упала

На брюки мне, чтоб я тот миг забыть не мог.

«Пунктуация – радость моя!…»

Пунктуация – радость моя!

Как мне жить без тебя, запятая?

Препинание – честь соловья

И потребность его золотая.

Звук записан в стихах дорогих.

Что точней безоглядного пенья?

Нету нескольких способов их

Понимания или прочтенья.

Нас не видят за тесной толпой,

Но пригладить торопятся челку, —

Я к тире прибегал с запятой,

Чтобы связь подчеркнуть и размолвку.

Огорчай меня, постмодернист,

Но подумай, рассевшись во мраке:

Согласились бы Моцарт и Лист

Упразднить музыкальные знаки?

Наподобие век без ресниц,

Упростились стихи, подурнели,

Все равно что деревья без птиц:

Их спугнули – они улетели.

«Люблю в толпе тебя увидеть городской…»

Люблю в толпе тебя увидеть городской,

Взглянуть со стороны, почти как на чужую,

Обрадоваться. Жизнь подточена тоской

Подспудной. Хорошо, что вышел на Большую

Морскую. Боже мой, мне нравится толпа,

Мне весело, что ты идешь, меня не видя,

Что белая летит слепящая крупа:

Мы в снежной тесноте с тобой, но не в обиде.

За холодом зимы, за сутолокой дней,

За тем, что тяготит и названо привычкой,

На скошенной Морской проходом кораблей

Повеяло на миг их гулкой перекличкой,

Подснежником во рву и просекой лесной,

И пасмурным грачом, слетающим на кровлю,

Не знаю, почему. Не вечною весной,

А смертною весной и здешнею любовью.

«С парохода сойти современности…»

С парохода сойти современности

Хорошо самому до того,

Как по глупости или из ревности

Тебя мальчики сбросят с него.

Что их ждет еще, вспыльчивых мальчиков?

Чем грозит им судьба вдалеке?

Хорошо, говорю, с чемоданчиком

Вниз по сходням сойти налегке.

На канатах, на бочках, на ящиках

Тени вечера чудно лежат,

И прощальная жалость щемящая

Подтолкнет оглянуться назад.

Пароход-то огромный, трехпалубный,

Есть на нем биллиард и буфет,

А гудок его смутный и жалобный:

Ни Толстого, ни Пушкина нет.

Торопливые, неблагодарные?

Пустяки это всё, дребедень.

В неземные края заполярные

Полуздешняя тянется тень.

Сад

Через сад с его кленами старыми,

Мимо жимолости и сирени

В одиночку идите и парами,

Дорогие, любимые тени.

Распушились листочки весенние,

Словно по Достоевскому, клейки.