По шумама и горама (1942) - Николай Соболев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Суматоха улеглась только к вечеру, когда тело наконец закинули в кузов и увезли. Только после этого свалила и толпа немцев в офицерских чинах, и стражники и нас выпустили из задней комнаты, где держали под караулом.
Под причитания хозяйки мы осмотрели свое жилье и Небош витиевато выругался:
— Кошелек! Кошелек сперли, кучкины дети, не побрезговали!
— Спасибо тебе, господи, что взял деньгами, — постарался утешить я товарища.
Утром, с каждым шагом, приближавшим нас к станции, перед нами разворачивался пейзаж после битвы. В воздухе еще летала сажа, тлели струйками молочного дыма последние очаги, на скамейках возле уцелевших зданий курили вымотанные пожарные — огонь бушевал почти десять часов!
На путях торчали остовы сгоревших вагонов и разодранных в клочья цистерн, лежал на боку угольный кран, а за наполовину разваленной водокачкой погнутые рельсы и вывороченные шпалы обрывались перед большой воронкой.
— Это не бензин, — потрясенно прошептал Марко. — Бензин так не может.
Но пахло именно бензиновой гарью. Сколько там в составе было, тысяча тонн, две тысячи? Немало, оттого и сгорело все, куда затекло горючее.
— Наверное, в других составах были снаряды, — предположил Небош.
И он оказался прав, пока мы почти сутки разгребали последствия, работавшие на станции передавали все новые и новые слухи. Четыре состава под ноль, три маневровых паровоза и один локомотив под списание, два десятка вагонов со снарядами, два десятка с продовольствием, пятнадцать погибших, в том числе восемь немецких патрульных, пострадали здания депо, мастерских, складов. Да что там, вокруг не осталось ни одного строения с целыми окнами!
Мы сидели под стенкой и вяло жевали кукурузный хлеб со сланиной — все, на что расщедрился Дойче Рейхсбан для своих работников.
— Пора валить, — высказал общую мысль Небош.
— Так документов нет, забрали когда Марко заарестовали, да так и не вернули.
Блин, как жаль, что немецкие паспорта сгнили! Как бы сейчас пригодились!
— У меня не забрали, — сумрачно буркнул Глиша.
— Тогда ты в больницу к Бранко, забираешь его, — распорядился я, — только со справкой об эпилепсии и всеми возможными бумагами и отходишь по плану.
— А мы?
— А мы прогуляемся в Карабурму.
— Надо только рожи умыть, нельзя же в таком виде по городу шататься.
Мы просочились сквозь встревоженный город, где в каждой кафане рассказывали про ужасные взрывы и пожар на станции — где шепотом, восхищаясь неведомыми героями, а где и в голос, проклиная окаянных бандитов. Проверенный маршрут, мимо кладбища, с заранее известными постами или опасными участками, где могли появиться полицейские или патрульные.
По мере удаления от центра к окраинам, стихали и разговоры, а в Карабурме царила полная тишина. Вперед отправился Марко и после часа наблюдения доложил — машин за воротами нет, в саду ковырялся старичок, но недавно ушел, в доме две женщины, видимо, прислуга и хозяйка.
— Ждите меня полчаса, если не вернусь, встречаемся у последнего глиняного карьера.
Открыла мне Сайка и сразу отрезала:
— Работы нет.
— Простите, господжо Сая, мой отец работал у старшего Продановича, может, у вашей хозяйки найдется что-нибудь? Меня зовут Владо, Владо Рашич.
Сайка еще раз с сомнением оглядела мою мятую и грязную одежду, шевельнула правой бровью и закрыла дверь перед носом:
— Жди.
Я ковырял носком ботинка второй, отколупывая налипшую грязь и отряхивал, сколько мог, пиджак от следов гари, когда дверь снова распахнулась и на меня из-за монументального плеча Сайки взглянула Милица.
— Сайка, приготовь еды, — немедленно распорядилась она. — Проходи. Нет, стой. Ты грязный, как свинья, противный мальчишка. Зайдешь через выход в сад, там есть ванная.
— Я втроем. И у нас нет документов.
У нее от такой дерзости перехватило дыхание и она просто смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно думая, верить им или нет.
— Ну ты нахал… — наконец выговорила Милица.
— Я русский. Как у нас говорят, «тетенька, дайте воды напиться, а то так есть хочется, что переночевать негде!»
— Хорошо, идите к выходу в сад.
Милица развернулась, хлопнула дверью и я услышал, как она крикнула на кухню «Сая, на троих!»
Для ночевки нам назначили каменный сарайчик с печуркой, где хранился садовый инвентарь и прочие нужные инструменты. Только ночевал там одинокий Марко — Небош сразу прилип к Сайке и не сводил с нее восхищенного взгляда. Прислуга поначалу шарахалась и вздрагивала, но чем дальше, тем благосклоннее принимала знаки внимания и к вечеру Небош обосновался у нее в комнатке.
— Это ты взорвал вокзал? — Милица утвердительно ткнула наманикюренным пальчиком мне в грудь.
— С чего ты взяла? — опешил я.
— От вас за километр несло гарью и этим, чем шпалы воняют.
— Креозотом?
— Не знаю, вокзал так пахнет.
— Нет, это не я взорвал, — и ведь ни слова не соврал, это ведь Марко, а не я.
— Четники Михайловича заявили, что они, но мне что-то не верится.
От такой наглости я чуть не пустился доказывать, что это никакие не четники, что это мы, партизаны…
— Вот-вот, — отследила мою реакцию Милица. — И я так думаю.
Она села на козетку, затянутую малиновым шелком и потянулась к сигарете.
— У Сайки сохранились бумаги ее брата, он погиб год назад, а вот насчет тебя и младшего не знаю, Ачимович вряд ли согласится. Поживете тут недельку, выроете фундамент для гостевого домика, что-нибудь да придумаем.
Она закинула ногу на ногу так, что обнажилась обтянутая шелком коленка, а потом еще и поддернула подол, из-под которого вылез краешек резинки от чулок.
— Что смотришь зверем, противный мальчишка? Хочешь, чтобы я показала тебе спальню?
Глава 8
Пейзаж после битвы
Грандиозный разнос за неумение, отсутствие агентуры и ковыряние пальцем в заднице, полученный от нового главы СД и полиции безопасности в Сербии, штурмбаннфюрер Заттлер усилил и ретранслировал на голову фельдполицайкомиссара.
Клопф нервно поежился, вспоминая проведенные в кабинете Заттлера мгновения — ладно бы штурмбаннфюрер орал, топал ногами или брызгал слюной, такой выплеск страшен, но недолговечен. Нет, начальник Белградского гестапо медленно и тихо цедил слова сквозь зубы, заставляя Юргена вытягивать шею в тщетной попытке уловить, что говорит этот, сидящий на другом краю кабинета за огромным столом красного
