Бросок на Прагу (сборник) - Валерий Поволяев

Пропал Пердунок полгода назад. Разведчики ушли в поиск — предстояло наступление, и нужно было срочно взять какого-нибудь разговорчивого языка, поэтому группа ушла на ту сторону фронта целиком, даже сторожа Горшков не оставил на этот раз, за сторожа посадили Пердунка.

Вернулись благополучно — на удивление благополучно, хотя пальбы было много, приволокли штабного гауптмана, стали искать кота, а его нет — исчез Пердунок.

— Пердунок! Пердунок! — Но сколько ни кричали они, зовя кота, он так и не объявился. То ли красоткой какой-нибудь увлекся, то под шальную пулю попал, то ли, почувствовав старость, забился в какой-нибудь подвал, обхватил лапами голову и приготовился к смерти, может быть, замерз — зима тогда выдалась непростая, с вьюгами и морозами, как под Москвой в сорок первом году, когда звонкие трескотуны разваливали деревья, лишали веток — те с пистолетным щелканьем отваливались от стволов, а злые ветры до мяса выскребали землю, образовывали голые проплешины… Эх, Пердунок!

Желваки на щеках капитана напряглись — Пердунка в разведгруппе не хватало, он был неким громоотводом, который концентрировал, вбирал в себя ненужное электричество, возникающее в народе, люди при виде большеглазого кота, словно бы скроенного из трех овчинок, делались добрее, жесткие обветренные лица расплывались в улыбках, становились мягкими и немного растерянными, кто-нибудь обязательно начинал бормотать и нести чушь вроде «Кот на войне — это к миру», всякое напряжение спадало…

Дорога накренилась, пошла по краю каменного хребта, на которой рос шерстистый мох, затем нырнула вниз.

Внизу располагалась деревня — игрушечные нарядные домики, красные и желтоватые черепичные крыши, украшенные массивными темными трубами, светлые окошки со ставенками, как на Украине. Прав был Горшков: раз на дороге сидела кошка — значит, деревня близко, не может домашняя скотинка жить в диком лесу и лазить по сосновым завалам, будто белка.

Вряд ли в этой деревне их ждет засада, но все-таки береженого Бог бережет, Горшков положил автомат себе на колени — мало ли чего…

Из деревенских домов доносился запах свежего хлеба и молока.

— Останавливаться будем? — спросил у Горшкова водитель «виллиса», на оспяном, с мелкими выковыринками лице его поблескивал пот: то ли волновался человек, то ли от горячего мотора надуло…

— Нет. Проскакиваем с ходу и идем дальше. Если, конечно, тут не застряла какая-нибудь эсэсовская часть…

Деревня была небольшой и сказочно нарядной — первое впечатление не обмануло. В середине ее, у дома, ближе других подступающего к дороге, они увидели молодую плотную немку, зубастую, с круглым румяным лицом; широко расставив ноги в вязаных полосатых чулках, немка с иронией посматривала на приближающуюся колонну. Горшков глянул на нее, сощурил глаза и повернулся к сидящим сзади Мустафе и Петронису:

— Сейчас что-то будет.

И точно! Немка подпустила колонну ближе, повернулась к ней широким мощным задом и резким движением подняла юбку. Под юбкой у нее ничего не было. Зад же был неестественно-белый, сдобный, соблазнительный. Для пущей убедительности немка хлопнула по нему ладонью. Круглые мягкие половинки заколыхались.

С «доджей» грянул долгий восторженный рев. Как на трибуне стадиона. Горшков засмеялся.

— Надо же, совсем не боится дамочка, что кто-нибудь подъедет поближе и влындит ей по самое то…

Мустафа также отозвался коротким дребезжащим смешком — оценил «спектакль»:

— Она только этого и ждет, товарищ капитан.

Горшков вяло похлопал в ладони и отвернулся от немки. Через несколько минут деревня осталась позади. Опять потянулась длинная, почти нескончаемая дорога — с каменными проплешинами и с прибитой пылью, кое-где присыпанная мелкой, как мука влагой, пролившейся из громоздких низких облаков, — и опять никаких следов войны, словно бы здесь не проходили ни наши, ни немцы.

Дорога вновь загнала его в дальний угол воспоминаний, где годами скапливались разные наблюдения, перешедшие сейчас уже в разряд прошлого.

Вспомнились ребята из давней его группы, одной из первых, а практически первой, которые и воевать умели, и пить умели, и любить, и след добрый оставлять на свете, — он их потерял в степи на севере Сталинградской области.

Старшина Охворостов — человек медвежьей стати и ловкости, малоразговорчивый Игорь Довгялло, которым немецкий язык знал лучше русского, сержант Соломин, умевший ходить и действовать, не издавая ни одного звука, белорус Кузыка и северный житель, способный из пистолета сшибить летящую муху, Торлопов, украинец Валька Подоприворота, насмешливый Амурцев… Где ваши души находятся сейчас, мужики, где они летают?

Капитан ощутил, что на горло ему легли чьи-то безжалостные пальцы, тугие, цепкие, сдавили, потом отпустили, снова сдавили и держали так до той поры, пока в висках и в затылке не появилось жжение. Людей этих Горшков будет помнить до конца дней своих.

А когда ляжет в гроб, то рядом с собою положит списочек, чтобы призвать ребят на том свете под свое крыло, вспомнить общее прошлое и испить из каких-нибудь лесных колокольчиков божественного нектара.

А земляк минусинский Юра Артюхов, корректировщик с оторванной ногой, как он живет ныне на гражданке? Нет бы кинуть письмишко на фронт, свернув тетрадочный лист треугольником, но старший лейтенант Артюхов как уехал в тыл с ранеными, так и пропал. Горшков не помнил уже, говорили ль они с земляком о делах «штрюцких», то бишь штатских, гражданских или нет, скорее всего, все-таки не говорили, и тот ничего не рассказывал ему ни о мирной жизни, ни о профессий своей, даже о Минусинске и то не рассказывал…

Впрочем, Горшков этот город немного знает, бывал там раньше. Даже городской музей посетил любознательный курганский школьник Ваня Горшков, долго там стоял в одном из залов около застекленной конторки, где была выставлена роскошная, малиновая куртка белогвардейского офицера с серебряными погонами, явно из дивизии Унгерна. На погонах, насколько он помнит, имелось три звездочки — значит, куртка принадлежала поручику. Но очень уж маленькая была куртка, могла налезть на плечи только какого-нибудь тщедушного гимназиста. Мог ли гимназист быть поручиком?

Вряд ли. Если он, конечно, не представлял царскую фамилию, А потом, что это за цвет такой — малиновый? В царской армии такого цвета не было даже у генералов какого-нибудь экзотического рода войск — куриного, кошачьего или у дивизии по борьбе с комарами — от этих кровососов в пору летних кампаний невозможно было даже железными латами прикрыться — залезали и под латы. Юра, Юра… Как тебе живется там, в твоем Минусинске?