Война - Владимир Козлов

Воронько берет бутылку, наливает в стаканы. Они молча чокаются, выпивают, разбирают остатки шоколадки.

– Вот ты, Игорь, говоришь, что это простые пацаны, – говорит Кабанов. – Тогда скажи мне: хули им, бля, гондонам, неймется?

– Что значит – неймется? Это проще всего, бля, сказать, что они – гондоны, долбоебы там, и тэ дэ и тэ пэ. Ты в каком отделе работаешь? В разделе «Э». Значит, ты должен понимать свой контингент. Если ты его не понимаешь, то не поймешь мотивов. А, не понимая мотивов, сложно раскрыть преступление…

– Ну и какие, ты скажешь, у них мотивы?

– Они нас ненавидят. В смысле, ментов, полицию…

– Нас много кто ненавидит. И что с того?

– А то, что редко кто решается что-то сделать. Пиздеть многие могут. А эти действуют… Причем действуют грамотно… Я вообще считаю, что это хуевый сигнал. Не только для нас, но и вообще.

– Что значит – вообще? – спрашивает Кабанов.

– Коля, я что-то не пойму – ты реально тупой или притворяешься? Хуевый сигнал для государства… Ты что, не видишь, что происходит? Все эти митинги в Москве, «марши миллионов»… Ладно, хватит про это…

Воронько берет пустой стакан с коричневыми каплями коньяка, переворачивает, водит по столу, начинает напевать:

Что нам ветер, да на это ответит?Промчавшийся мимо, да сломавший крыло…И, упав между нами, так недолго любимых,Разбил он объятья, как простое стекло…

Студия областного телевидения. На сцене в креслах сидят ведущий ток-шоу и три участника – бородатый мужик в костюме, без галстука, тетка за пятьдесят с яркой косметикой и крупными бусами и худой лысый мужик в очках.

Среди трех десятков зрителей – Андрей с блокнотом.

– …власть разучилась разговаривать с народом, а скорей всего, никогда и не умела, – говорит лысый. – Ведь это – задача власти: спросить у народа, что его не устраивает и почему. И народ – не какой-то там абстрактный, усредненный. А конкретный человек, любой гражданин России. Даже если у него, например, экстремистские взгляды… Я, как частный человек, не обязан, например, разговаривать с человеком, у которого ультранационалистические взгляды. Я имею право сказать, что он мне не нравится, он мне противен, я не хочу иметь с ним ничего общего… А власть такого права не имеет. Потому что он – такой же гражданин страны, как я или вы. Но, вместо того чтобы разговаривать с народом, власть отворачивается от народа, объявляет всех, кто ее не поддерживает, врагами, оппозицию объявляет врагами. А ведь и оппозиция крайне неоднородна, там и демократы, и националисты… И власти проще сказать про них: это отморозки. А почему бы не поговорить с ними, не попытаться понять, почему они так считают, почему они так думают, почему выходят на митинги?

Ведущий – лет тридцати пяти, в белой рубашке, с ярким галстуком – поворачивается к бородатому:

– А вы, Вячеслав Николаевич, как бы охарактеризовали сложившуюся на сегодня в России ситуацию с властью и оппозицией?

Бородатый прочищает горло, начинает говорить:

– В существующей у нас демократической системе обязательно наличие оппозиции. И власть это прекрасно понимает, ей самой нужна оппозиция. Оппозиция – это то, что делает власть сильной. Да, принципы демократии позволяют власти и оппозиции поменяться ролями. Но – давайте смотреть реальности в глаза – на сегодня в России это невозможно, и невозможно не только потому, что власть очень сильна – а она действительно сильна. Но еще и потому, что оппозиция слаба. Это она, по причине своей разобщенности, отсутствия полноценных лидеров, сделала себя слабой…

– Но, позвольте… – говорит тетка.

Ведущий перебивает ее:

– Анна Сергеевна, вынужден вас прервать – мы сейчас уходим на короткую рекламную паузу, а после нее вы приведете все ваши аргументы.

Ведущий встает с кресла, выходит. Зрители начинают переговариваться. Бородатый наклоняется к лысому, шепчет ему в ухо. Его микрофон не выключен, и слова слышны на всю студию:

– Я гляжу и не верю своим глазам: среди зрителей – Кудрицкая. Продюсеры явно обосрались: зачем пригласили эту тупую овцу?

Лысый молча слушает. Зрители прекратили переговариваться, смотрят на сцену. Бородатый, не замечая, продолжает:

– Мало того, что тупая, так она ж еще и как телка никакая. Я имел возможность убедиться в этом на своем же опыте. Причем я не то чтобы и стремился, это она на меня полезла. Ну, раз полезла, то нельзя же даме отказать? Но лучше бы я отказал. – Лысый, слушая, хмурится. – Потому что оказалось бревно. Одно слово – бревно…

Девушка в коротком платье, на каблуках вбегает по ступенькам на сцену, кидается на бородатого, хватает его за волосы, стаскивает со стула на пол. Бородатый неуклюже пытается отбиваться. Девушка, присев на корточки, отвешивает ему оплеухи. Зрители хохочут. Подбегают два охранника, оттаскивают девушку, волокут к выходу из студии. Ее платье задралось, видна задница в колготках и стрингах.

Бородатый, с покрасневшим лицом и растрепанными волосами, встает, садится на стул.

– Как я ей, а? – говорит он лысому.

Майор заходит в квартиру, включает свет в прихожей, запирает дверь. Не разуваясь, заходит в комнату. В ней ничего не изменилось: полусодранные обои, мешки с цементом, ведра.

Воронько садится на диван, стоящий посреди комнаты. Стряхивает со столика коробку от пиццы с засохшими корками, грязные пластмассовые тарелки и стаканы. Достает из кармана пакет «травы», пачку «беломора», делает «косяк». Вынимает из кармана зажигалку, прикуривает, затягивается. Смотрит на потолок.

За стеной бубнит телевизор. Слов разобрать нельзя.

Квартира Стаса. Саша, Иван и Оля сидят на диване, Стас – в кресле, Сергей – на стуле.

– …религия – большая проблема, – говорит Саша. – Сто с лишним лет назад анархисты думали, что с религией скоро будет покончено, что она себя исчерпает в современном обществе. Что она станет просто не нужна. Но этого не произошло, наоборот, позиции религии усилились, появился фундаментализм…

– Либо, как у нас, сращение Церкви с государством, хоть на словах у нас и светское государство, – говорит Оля.

– Фундаментализм – не только исламский, – продолжает Саша. – Взять ту же Америку, я много общался с американскими ребятами в Барселоне, да и Кевин мне кое-что рассказывал. Там консервативная партия – при всей свободе общества – пытается навязать религиозные ценности, например, запретить аборты. Понимаете, это – движение назад, а не вперед. Назад, в прошлое. Про мусульман я даже и не говорю: у них тот, кто не принадлежит к их религии, – враг, потому что неверный.

– Про этих ты лучше и не вспоминай, – говорит Сергей. – Я бы им, с этой их, блядь, религией, вообще запретил въезд в немусульманские страны. Они привозят свою дебильную религию и дикий образ жизни. Все остальные – неверные? Ну и сидите, на хер, в своей стране, не лезьте сами к неверным…

– А как тогда быть с Россией? – спрашивает Стас. – У нас же весь Кавказ мусульманский, и Татарстан, и другие республики… Они ведь не приезжие, они веками живут на этих территориях…

– Ну, против татар я ничего не имею. Пусть себе молятся в своих мечетях, только в пределах разумного, и без фундаментализма. А от Кавказа всего черножопого я бы отделился, на хер. Я вообще не пойму – зачем они нужны? Зачем мы их кормим? Зачем было тратить столько денег на войну в Чечне, потом на восстановление? Хотели отделиться – отделяйтесь, на хер. Десятую часть тех денег, которые вбухиваются в Кавказ, потратить на укрепление границы с ними, а остальное – на пенсии, на зарплаты врачам, учителям…

– Можно представить себе, что будет, если введут наказания за «оскорбление религиозных чувств», – говорит Оля. – Фишка ведь в том, что религиозные чувства как бы у всех разные. По логике, любая картинка с девушкой в купальнике должна оскорблять чувства мусульманина…

– Прошу прощения, что перебиваю, но давайте переходить к нашим делам, – говорит Стас. – Вопрос: что сейчас?

– Самым логичным было бы атаковать тех уродов, которые замучили журналиста, – говорит Саша. – Но проблема в том, как узнать, кто они. Наверняка менты их прикрывают.

– Есть у кого-нибудь идеи, как это можно сделать? – Стас обводит всех взглядом. – Если нет, надо думать о чем-то другом.

– Еще одних патрульных? – спрашивает Сергей.

– Можно, но смысл? – говорит Саша. – Каждая атака должна отличаться от другой, нести новый «мессидж». Понимаете, нам не нужны повторения того, что уже было…

Вечер. Уличный фонарь освещает афишу рядом с дверью клуба – «Blow Job Конкурс. Вход строго с 18 лет». Андрей открывает дверь, заходит.