Утерянный рай - Александр Лапин

«А я не представляю, как ее можно не любить. Ведь она самая хорошая, самая лучшая девчонка на свете…»

Она жадно впитывала эти слова, обращенные к ней. В душе ее поднимается – нет, не любовь, она еще не знает, что это такое. Это просто интерес, женское любопытство, какое-то предчувствие чувства. В котором она не отдает себе отчета.

«В мире властвует любовь. Только она имеет право на жизнь. Из поколения в поколение люди передают ее как эстафетную палочку. Мужчина любит женщину. Потом они любят своих детей, внуков. И эта вечная эстафета любви – самое важное дело на Земле. А от ненависти, равнодушия ничего не родится. Я нашел ее, свою половину…»

Она останавливает чтение дневника. Снова представляет Дубравина. Удивляется тому, какие слова пишет он здесь, и тому виду резкости, силы, холодности, который он представляет из себя внешне.

«А я? Что я могу сказать в ответ? Не знаю! Еще не знаю. Для любви, наверное, нужны годы. А впрочем, мне так хорошо, так тепло с ним вместе… Что же еще? Пусть все будет, как будет. Он ждет ответа. Что сказать? Скажу правду. Я еще ничего не знаю. Все еще впереди. Надо учиться. Потом уже подумаю обо всем этом».

Так ничего и не решив, она дочитывает дневник. Кладет его под подушку. И, полная самых противоречивых, но все равно приятных мыслей, засыпает крепким молодым сном.

Последнюю неделю он живет от свиданья до свиданья. День делится на две части. Первая половина – ожидание счастья. Вторая – встреча. Счастье. Он просыпается. Внимательно смотрит на окружающий мир. Думает о чем-то. Но как-то отстраненно. Словно бы все, что происходит вокруг, его не касается. А потом ждет. Сейчас кольнет сердце радостью: «Мы же вместе».

Тогда, после выпускного, друзья окружили его холодным молчанием. Дело было так.

Отоспавшись, Дубравин направился к Толику Казакову. Чтобы обсудить вчерашний праздник, подумать о дальнейших делах. Он застал Казакова усердно копающим грядки в огороде. Склонившись в три погибели, Толик так налегал на лопату, что земля летела из-под острого блестящего лезвия. Обычно, завидев Шурку, Казаков радостно махал ему рукой. Или свистел дружески. В тот раз он молча, исподлобья глянул на него и без всяких слов и жестов, насупившись, еще более усердно принялся копать.

Дубравин без слов и объяснений понял друга. Не дойдя несколько шагов до калитки, он круто развернулся и гордо зашагал прочь.

«Они считают меня изменщиком, – точила его мысль. – Ради девчонки оторвался от компании. Увел ту, в которую влюблен твой друг. Но ведь с Андреем у них ничего не получается! Они не хотят понять, что и я, и она имеем право любить. Имеем право встречаться. Ну и хорошо, проживу без вас. Не нужен мне никто, кроме нее!»

Но на душе у него было очень погано.

Через пару дней такой жизни к нему заглянул Галкин брат, Володя Озеров. Он осторожно зашел в Шуркину комнату, где когда-то его принимали в компанию. Присел на краешек кресла. Вежливо полистал книжку о Наполеоне. Вообще был какой-то «примороженный».

Шурка обиняками попытался было узнать у него, что думают о происшедшем его друзья. Но Володя так уходил от намеков, так неискусно хитрил с ним, старался не сделать Дубравину больно, что он понял: хорошего ждать нечего.

«Наверное, решили меня бойкотировать, не хотят ничего понимать. Вычеркнули из нашей дружбы. Откуда им знать, что это чувство сильнее меня?!»

Визит так и не закончился откровенным разговором. Хотя и отозвался в его душе болью. Он видел, что у Вовули тоже тяжело на душе. Трудно видеть, как расходятся близкие друзья. И помочь нечем.

Но и это не было главным сегодня. Грозная реальность жизни подступала все ближе. В любой день Галинка могла уехать в Усть-Каменогорск поступать в художественное училище. Она уже отправила свои работы на комиссию. Ждала только вызова на экзамены.

Поэтому их хрупкое счастье каждый раз, когда он спешил на свидание к заветному дубу, было под вопросом.

«Придет или нет? Уже уехала? Или осталась?» – так и гадал он, стоя на мостике над ленивой речкой.

В тот выпускной вечер в последнюю минуту он таки ухитрился поцеловать ее. А потом всю неделю вспоминал этот поцелуй. Жил с ним, ощущал его постоянно.

А дело было так. Шел легкий летний дождь. Она сломала мокрую ветку цветущей белой акации, росшей перед ее домом, и стала дразнить его. Брызнула с ветки водой. Он стал отнимать ветку, она спрятала ее за спину. Шурка потянулся, желая все же выхватить, и получилось так, что обнял Галину за плечи. Прижал к себе. Близко-близко…

И вдруг своей грудью почувствовал, как у нее быстро-быстро, будто у зайца на бегу, бьется сердце.

Она отодвинулась. Улыбнулась смущенно и чуть вызывающе, заглянула в его глаза. А потом попыталась загородиться от него цветами.

Куда там! От такого медведя загородишься! Шурка наклонился к цветам.

Широко открытые ждущие зрачки приблизились. И, уже не сознавая что делает, он коснулся губами ее мягких, теплых губ.

И губы не ушли. Не оттолкнулись. Они чуть заметно пошевельнулись. Отвечая.

Глухо застучало в висках. Закружилась голова. Все поплыло перед глазами…

Приятно вспоминать. Но сегодня – не вчера. Он ждет. Под мостом лениво проплывают утки. Так же лениво плывут минуты. Вот стрелка преодолела заветную цифру. А ее все нет и нет…

Он топчется в нетерпении. Ходит по мостику туда-сюда. Начинает даже молиться: «Господи, сделай так, чтобы она не уехала!».

И – о чудо! – замечает наконец ее белые туфельки, мелькающие на лесной тропинке. Секунда. И она появляется из-за поворота. Тоненькая и прямая, как березка.

Заметив его, стоящего на мостике, она прибавляет шагу. Еще мгновение, и, задыхаясь от радости, он обнимает ее.

А она вздыхает, поднимает руки, утыкается ему в грудь и обнимает вечным женским движением за шею.

В лицо дышат сладким ее мягкие, пушистые волосы.

Сегодня ее нет. Мир стал пустым, серым и ненужным. Шурка сидит дома в своей комнате и чувствует, как весь этот глупый огромный земной шар уходит у него из-под ног. Проваливается в какую-то пустоту. И он падает, падает в бездонную вечную ночь космоса.

Как ни крути, а смысла жить без нее нету. Но жить как-то надо. Хотя бы ради будущей встречи.

Ему тоже скоро уезжать. Дождаться вызова из Севастопольского военно-морского училища. И в дорогу. К новой жизни. А значит, расставаться со старой. Куда-то пристроить теперь уже ненужные, тяжелые разборные гантели, боксерские перчатки, дневник их команды, казну, общие книги.

Все это придется передать молодым из нашего «Лотоса». А что делать с остальным? Магнитофон, горные ботинки, рюкзак. Курсанту они не нужны. Он на казенном содержании… Как там описывал жизнь курсанта военком, когда мы были на медкомиссии? Рай, истинный рай… «Одет, обут с ног до головы, да еще деньги дают… За обедом селедочка для возбуждения аппетита… Полдник – чай с печеньем… Перед сном – кефирчик… Вот это и есть счастье по-военному…»

За воротами раздается нетерпеливый свист. Мысли обрываются. «Неужели ребята?»

Торопливо собирается. Вышагивает из калитки. Видит: возле крашеных зеленых ворот его дома кружится патлатый гитарист Леля в своих неизменных необъятных клешах. А рядом прохаживается, нервно пощупывая свои знаменитые усики, Колька Рябухин.

Здороваются, как положено. С почтением. Двумя руками.

– Какими ветрами, уважаемые? – спрашивает Дубравин. – Ты ж, Колька, в сельхозтехникум, на «горку» хотел поступать. Там уже и экзамены начались. Старики твои говорили…

– Да ну их на хрен! – машет рукой Колька. – Отдохнуть надо. В школе десять лет мантулил, мучился. Да тут еще четыре года. Лучше пойду шоферить.

– Хозяин – барин. Че прискакали-то, отцы? Взволнованные какие-то…

– Да, да, де-де-ло есть! – дергая от напряжения шеей, вступает в разговор Леля. – Во-во-вку Лумпика, он-н сейчас ка-каменщиком па-пашет, вчера че-че-ны замочили…

– Как «замочили»?

– А так, – напористо перебивает Рябухин, – попинали. – Он на втором отделении подсобником у наших каменщиков вкалывает. А там пару дней назад бригада шабашников из Кегеня, из-под Алма-Аты, подрядилась. Молодые, но борзые. Он ходил мимо них в магазин. Они к нему и пристебались. Слово за слово. Бригадир ихний на него кинулся. Потом еще двое подскочили. Наваляли…

Леля оттопырил нижнюю губу, напрягся и вклинился в Колькин рассказ:

– Де-де-деньги да-давай, говорят, с-с-суки!

– А сам Вовка-то где?

– Он там, на бараке с ребятами. Собирается!

Вообще-то Вовка Лумпик, добрый, белый, рыхлый парнишка из барака, принадлежал к компании Островкова. Той, в которой когда-то верховодил сам Дубравин. А потом передрался с ними. И ушел. Поэтому, в принципе, он мог сослаться на занятость или еще на что-нибудь и не участвовать в разборках. Но закон гласит: «Если пришли чужие, обиды забывай, своих не бросай, помогай». Кроме того, после отъезда Галинки и охлаждения с друзьями Шурке было страшно одиноко. Он привык быть среди людей. Куда-то двигаться вместе со всеми. Поэтому только спросил у Рябухина: