Утерянный рай - Александр Лапин

В общем, влюбленность Шурика в черноокую учительницу куда-то пропала. И, когда ныне на выпускном одной из тем сочинений стали образы героев «Войны и мира», а другой – «Твой современник», Шурка не стал умствовать, а просто описал жизнь «знатного комбайнера, орденоносца Василия Скрипки – моего современника».

И без всяких фокусов получил свою законную пятерку.

Самое сложное – понять человека. А в эту горячую пору экзаменов бывает трудно понять не только учителей, но и близких. Шурка к экзаменам относится без фанатизма. Он уже сообразил, что учителя их давить не будут. У них тоже конец года, выпускной класс. Время собирать камни, так сказать. Директору хочется, чтобы школа выглядела в районе хорошо. И медалисты нужны, и процент успеваемости соответствующий.

Но вот ученики… Некоторые даже человеческий облик потеряли. Зубрят. Зубрят. Подойдешь, спросишь что-нибудь. Буркнут в ответ. А по глазам видно: где-то там, далеко.

Сегодня в воздухе разлита тревога. Никто не знает, откуда она появилась. Но каждый физически чувствует. Шурка старается не поддаваться общему настроению. И когда Андрей Франк с дрожью в голосе ему в очередной раз говорит, что Феодал сегодня чудит, он думает: «Чудит-то чудит, но собирается ли он выполнять обещание? Сдержит ли слово? Должен!». И поэтому смело заходит на экзамен с очередной группой дрожащих одноклассников.

Кабинет истории тот и не тот. На стенах, как обычно, висят карты и картины, изображающие сцены из древней истории. Особенно бросается в глаза одна, полная правды жизни и динамики. На ней толпа носатых и волосатых возбужденных людей в звериных шкурах забивает до смерти дубинами и камнями свалившегося в яму мамонта.

Каждый раз, когда видит эту картину, он мысленно представляет себя и своих друзей на месте охотников. «Вот этот, с огромным сучковатым дрыном, – точно я. А вот тот, поменьше, с камнем в загашнике и бородатый, ну точь-в-точь Толька Казаков…»

Но сегодня ему фантазировать некогда. Посреди кабинета стоит накрытый красной тканью, как эшафот, громадный стол. На нем батарея минеральной воды «Нарзан» с голубыми этикетками. А за ними сидит комиссия в полном составе.

В центре блестит вспотевшей лысиной сам Феодал. Слева от него – маленький, черный, как жук, усатый завуч Ибрагим Махмудович. Справа – физрук, стриженный бобриком тип с длинной лошадиной физиономией.

Вся «святая троица» страдает от жары. Потеет и пьет нарзан из граненых стаканов.

– А, Александр Алексеевич пожаловали! – увидев его, говорит, хитро улыбаясь, директор. И вытирает лысину платочком.

Шурка аж опешивает от такого вежливого обращения. Не ожидал. Даже теряется.

– Берите билет! – директор широким жестом указывает на красное сукно, где ровными рядами лежат билеты.

Шурке достается та самая Февральская буржуазная революция. Он обрадованно читает вслух вопрос и идет к парте. Но директор вдруг останавливает его движение.

– Дубравин, откройте, пожалуйста, окно!

Это «пожалуйста» звучит точно гром среди ясного неба. «Какого черта он так? Может, действительно какую-то пакость задумал?»

Он долго возится с окном. Но рама, видимо, разбухла от влаги, покорежилась. И поэтому никак не поддается. Приходится идти в каморку завхоза, брать там долото. И только с его помощью, приподняв раму, удалось открыть. Пока ходил туда-сюда, разнервничался.

Отвечать начинает срывающимся голосом. Но потом вроде успокаивается. И про низы сказал. И про верхи. В общем, бойко замолотил. Как надо! Комиссия сначала молча переглядывается между собой, потом, склонившись, начинает шептаться. Наконец директор снова принимает вертикальное положение за столом, произносит со вздохом:

– А расскажи нам об Октябрьской революции.

«Вот она, пакость! – мелькает у Шурки в голове. – Ну, Феодал. Ну, гад». Но вслух он, конечно, ничего не говорит. И даже более того, бойко переходит к апрельским тезисам, а от них уже к перерастанию буржуазной революции в социалистическую. Даже изображает на доске схему движения революционных отрядов к Зимнему дворцу.

Но историка сегодня точно куда-то несет. Он действительно чудит. Вместо того чтобы поставить оценку ученику и отпустить, Александр Дмитриевич Тобиков произносит:

– Дубравин, что вы все знаете, я не сомневаюсь ни минуты. На уроках мы с вами все это проходили. А что вы по правде думаете об Октябрьской революции?

– То и думаю! – буркает Шурка.

– Хм, а я считал, что вы имеете свою точку зрения, – продолжает подначивать его Феодал.

– Имею!

– А нам не скажете?

Шурка чувствует, как нарастает внутри него глухое раздражение: «И чего ему надо? Какая вожжа ему под хвост попала? Никого никогда моя точка зрения не интересовала». Он несколько раз на уроках пытался высказаться, но Феодал его всегда останавливал. Или обрывал. Он словно объяснял ему, пытаясь научить: держи свои мысли при себе. А тут ни с того ни с сего начал пытать. «Может, это ловушка?» – думает Шурка. Но гордость его возмущена, и он начинает говорить. Сначала как бы нехотя, напрягаясь, а потом все более свободно:

– …Сам Владимир Ильич Ленин назвал октябрьские события никакой не революцией. Просто переворотом. И «Аврора» стреляла не боевым, а холостым патроном… Не было и никакого штурма Зимнего дворца, как это показывают в кино… Так что отсюда можно делать определенные выводы… Многое дорисовано потом…

– Так! – директор аккуратно записывает что-то в своем маленьком блокноте.

– Что он такое говорит?! – угрожающе шевелит усами Ибрагим Махмудович. – За это ему аттестата нужно не выдавать.

– Да правду он говорит! – сверкает глазами Феодал. – Правду! И поставим мы ему за это большую пятерку!

Он смотрит на Шурку, и Дубравин видит в его глазах странное, с хитринкой удовлетворение. «Значит, он все это давным-давно знает. Про то, что в учебнике вранье. И думает точно так же, как я, что никакой ВОСР не было. Но вынужден приходить и рассказывать нам эту брехню. И самому ему тошно. Вот оно в чем дело!»

– Да как же так? Как же так, Александр Дмитриевич? – не унимается и квохчет завуч. – Ведь это же дело такое. Вдруг он где-нибудь на вступительных экзаменах подобное заявит? За это спросят. Чему учили? Ведь это диссидентщина какая-то…

Директор улыбается, подмигивает Шурке:

– Он не скажет. Он умный! В общем, мы тут посоветовались, – добавляет он, – и я решил! Пять с плюсом. Поздравляю. Можешь идти.

– Спасибо! – молвит Шурка и идет к двери, провожаемый восхищенными взглядами сидящих и корпящих за столом одноклассников. Он ошеломлен своим открытием. Но когда выходит в коридор и его обступают толпящиеся за дверью, настроение меняется. Чувствует, что делиться открытием не надо.

– Ну как? – терзают его. – Какой вопрос?

– Молоток, Саня!

– Дополнительные вопросы были?

– Не! – гордо отвечает он. – Поставили пять без всяких заморочек!

– Везет тебе! – вздыхает, как паровоз, Зинка Косорукова. – А он билет обратно на стол положил или отложил в сторону? – допытывается она.

Но в этот момент открывается дверь, и из класса вылетает, как из парной, красный, но радостный Колька Рябухин. Рой оставляет Дубравина и, гудя, подкатывается к нему. Выдыхают трудно:

– Ну что?

– Ура! Трояк! – вопит Колька.

До самого обеда Шурка сидит в коридоре, консультирует и обсуждает подробности экзамена. Разные мысли бродят у него в голове. Ох, разные.

Последней с экзамена выходит бледная, как смерть, но живая Зинаида Косорукова. В руке она судорожно зажимает пачку билетов:

– Ну, гад Феодал! Ну, гад! Все не по теме спрашивает!

«Бедная Зинка. Или бедный Тобиков? – думает Шурка. – Кому из них сочувствовать? Тому, кто учил вранье, или тому, кто учит вранью? Вот вопрос, достойный своего решения».

Парни покидают школу отдельной группой. Какое-то внутреннее томление, напряжение владеет всеми и требует разрядки. Что-то важное заканчивается в их жизни. И они никак не могут понять, радоваться им или грустить. Андрей Франк предлагает:

– Айда сфоткаемся на память!

И все дружною толпою идут за школу на спортплощадку. На ходу разговаривают об экзаменах, об оценках.

– Отцы! – останавливает всех Толик Казаков. – Что вы все долдоните: экзамены, экзамены! Никак не поймете, что все кончилось. Школа кончилась. Что мы свободные люди. Люди свободного племени!

И вдруг он от прилива радости кидается бежать по аллее и орать дурным голосом. Все бросаются за ним дружною толпою. Повисают друг на друге, обнимаются, целуются и так же, как он, орут во все счастливые глотки:

– Свобода!

– Свобода!

– Свобода!

– Ура!!!

Потом пускаются в какую-то дикую пляску по кругу, чтобы в ней выразить эту неожиданную и такую долгожданную радость…

В общем, прорывает.

А Андрюха Франк, не останавливаясь ни на минуту, счастливо улыбаясь, все бегает вокруг и щелкает, щелкает затвором фотоаппарата…