Лелишна из третьего подъезда - Лев Иванович Давыдычев

— Полежи немного. Ничего особенного. Все в порядке. Всё хорошо.

— Я не виноват, — прошептал дедушка, — я увлёкся.

— Он здорово болел! — восторженно подтвердили ребята. — Мы думали, что он футболист-пенсионер. Конечно, он промазал, с кем не бывает? Но болел правильно!

Машина скорой помощи подъехала прямо к футбольному полю.

Врач знал дедушку и сразу скомандовал:

— Носилки!

Ребята помогли отнести дедушку домой.

Когда врач сделал всё, что требовалось, то позвал Лёлишну на кухню и спросил:

— Как же так получилось? Ведь ты прекрасно знаешь…

— Знаю я, знаю! — прошептала Лёлишна. — Первый раз я оставила его без присмотра. И он сразу сбежал. А потом я забыла. Я ведь тоже устаю.

— А я тебя и не ругаю. Была в домоуправлении?

— Несколько раз. — Лёлишна тяжко вздохнула. — Там сидит товарищ Сурков. — И призналась: — Я его боюсь. По-моему, его все боятся.

— Ничего, найдём управу и на товарища Суркова. Завтра я ещё раз схожу в горздравотдел. Вам обязательно нужно переехать на первый этаж.

Закрыв за врачом дверь, Лёлишна вернулась в комнату.

И увидела на столе бумажку. На ней было написано:

«На два лица».

Это был пропуск в цирк — для неё и для дедушки.

«Так я и знала, — горестно подумала Лёлишна. — Одно лицо будет лежать, а другое — за ним ухаживать».

— Ты обязательно пойдёшь в цирк, — сказал дедушка, словно угадав её мысли. — Пойдёшь, я тебя здесь подожду. Спокойно. И ты мне потом всё расскажешь.

— Ты мне дороже всякого цирка, — сказала внучка, — туда можно сходить и в другой раз.

— Да я совершенно здоров. Ещё несколько минут, и я на своих двух, то есть на ногах. А если ты не пойдёшь в цирк, у меня от огорчения опять что-нибудь случится.

— Вот что, — строго проговорила Лёлишна, — лежи и не рассуждай ни о каком цирке.

— Есть, — грустно отозвался дедушка, — есть лежать. И не рассуждать. Ни о каком цирке. А всё же я бы на твоём бы месте бы обязательно бы пошёл бы! В конце концов ты просто ставишь меня в неловкое положение. Ведь ты не идёшь из-за меня?

— Я не иду не из-за тебя, а из-за твоего плохого здоровья.

— Но я виноват в том, что не слушался тебя!

— Ты виноват в том, что до сих пор не слушаешься меня.

Дедушка лежал с таким оскорблённым видом, словно по вине Лёлишны не смог сегодня пойти в цирк.

А она пошла на кухню варить ему манную кашу.

И тихонько напевала:

Не везёт, не везёт,

Это так ужасно.

А вот если бы везло,

Было бы прекрасно…

Думаю, что вы с этим согласитесь.

Объявляем следующий номер — самый короткий в нашей программе. Погасите свет! Полная темнота! Начали!

Петьку посадили в чулан.

Если бы там можно было хотя бы повернуться, мальчишка бы изловчился и попрыгал от радости.

Но повернуться было нельзя, и он радовался неподвижно.

Ведь ему, можно сказать, не попало. Чего-то там ему наговорили, накормили и закрыли в чулан.

Вот и всё!

Кто другой на его месте и расстроился бы, а Петька — нет. Ни капельки!

Посидит-посидит, поспит-поспит — выпустят, а он в цирк убежит. Не поймаете!

Но радовался Петька недолго. Вернее, даже и не успел порадоваться.

Вдруг — ни с того ни с сего — радостное настроение улетучилось без остатка.

В сердце забрался стрАХ!

«ПОЧЕМУ НЕ ПОПАЛО? — пронеслось в голове. — Почему даже не ругали толком? Почему даже по одному месту не наподдавали?»

И Петька понял: не попало, но ПОПАДЁТ!

Дайте полный свет! Продолжаем!

Виктор мыл посуду.

Такой у них дома был порядок: посуду все мыли. По очереди. Кроме кота Паровоза. Он был освобождён ввиду его несознательности.

Не скоро привык Виктор к такому обычаю, но привык. А когда привык, то это дело для него особого труда не представляло. Конечно, мальчишки (да и девчонки!) сначала дразнили, а потом тоже привыкли и перестали дразнить.

Зато и выгода от такого обычая была немалая. После того как ты сам, один, в порядке живой очереди, без напоминаний вымыл посуду, ты уже вроде бы как взрослый человек. И никто уже не скажет тебе вслед:

— Только не бегай, не дерись, носик вытирай платочком, переходя улицу, оглянись по сторонам, не обижай девочек…

Нет, ты спокойно говоришь:

— Я пошёл.

И уходишь.

А если и спросят тебя, когда вернёшься, то ведь и папу спрашивают.

Но Владик (то есть бывший Головёшка) смотрел на Виктора как на чудо морское; не выдержал и спросил:

— За что это тебя они?

— Чего, чего? — не понял Виктор. — Кто — они? Что — за что?

— Так ведь позор! Посуду-то мыть!

— А, вон ты о чём. А у вас кто посуду моет?

— У нас тётя Нюра. Соседка.

— Ей что, делать больше нечего?

— Как — нечего? — возмутился Владик. — У них семья большая. Просто она мать жалеет.

— А ты?

— Чего — я?

— А ты маму жалеешь?

— Чего-то ты меня путаешь, — подозрительным тоном проговорил Владик. — Мать — это одно. Посуда — это другое. С чего это я, мужчина, посуду мыть буду? Засмеют.

— Дармоед ты, — спокойно сказал Виктор. — И всё у тебя в голове перепуталось. Как говорится, мозги с картошкой. Или чернила с маслом.

— Обзываешься опять?

— Ты сам обязан о своей маме заботиться, а не тётя Нюра. Ты — единственный мужчина в семье…

— А ведь точно! — изумился Владик. — Единственный мужчина, — с гордостью повторил он. — Я матери скажу, вот обрадуется, вот…

— Мама у тебя в беду попала, а ты на чужую тётю надеешься.

— Не надеюсь я на неё! — крикнул Владик. — Наоборот совсем. Уж лучше бы она к нам и не ходила. Она… она святая.

— Святых не бывает, — сказал Виктор.

— Конечно, не бывает. А она говорит, что она святая. Потому что о нас заботится. Говорит,