Чаша гладиатора - Лев Кассиль

Разве не странным был такой рекомендованный «Наставником» фокус:

«Как застрелить на лету ласточку и снова оживить ее? Взявши ружье, — объяснял «Секретарь-наставник», — зарядить его обыкновенным порохом. Вместо же дроби употребите половину заряда ртути… (Не так-то легко принести на вечеринку ружье, да еще зарядить его ртутью!) При выстреле нет надобности метиться прямо в ласточку, так как для нее достаточно одного испуга, чтобы она упала, но тем не менее надо все-таки стараться так, чтобы ласточка во время выстрела летела от вас сравнительно близко. (А как это можно стараться, чтобы ласточка летела близко? И если вообще ласточка не прилетит?) Затем, когда ласточка упадет, то ее тотчас надо поднять, подержать несколько минут в руках, до тех пор пока она очнется, и тогда уже представить ее зрителям живую и невредимую».

А вдруг она упадет и разобьется? Что тогда?.. Нет, не годились эти фокусы для Сени Грачика и его общества. Зато анекдоты, хотя они и сообщали о каких-то странных господах Н. Н. и пахли, как и вся книга, старым сундуком, мышами и нафталином, все же запомнились Сене. И вот теперь эти-то анекдоты и рассказывал Пьер, которому, видно, когда-то тоже попал в руки старый «Домашний секретарь-наставник».

После бестактной выходки Сени, испортившей настроение парижскому гостю, некоторое время длилась неловкая пауза.

— Давайте споем что-нибудь! — предложил кто-то.

— А ты «Карманьолу» — слова — знаешь? — спросил у Пьера Сурен. — «Эх, спляшем „Карманьолу“, пусть гремит гром борьбы!..»

Но Пьер не знал слов «Карманьолы».

Зато он знал песенку Монтана «Большие бульвары», которую много раз передавали по радио. Мила сейчас же села к пианино и оглушительно громко заиграла всем знакомую мелодию. Сеня украдкой посматривал на Ксану и затаенно страдал за нее: она тоже училась музыке, но почему-то никогда так громко не играла. И все запели: «Как хорошо в вечерний час пройтись кольцом Больших бульваров лишь хотя бы раз». Все пели по-русски, а Пьер на настоящем французском языке. Вот это было очень здорово!

— А вы видели когда-нибудь Чарли Чаплина? — спросила тоненьким голоском одна школьница, которая весь вечер просидела тихая и молчаливая, как кролик, тая в себе этот вопрос.

— А бывал ты… — начал было и Сурен. Но Ремка Штыб перебил его:

— Заткнись ты со своими вопросами «А был?.. А видел?.. А читал?» Чего ты к нему пристаешь?.. Пьерка, расскажи-ка лучше сам еще что-нибудь смешное.

— Ладно, — сказал Пьер. — Очень хоргошо. Тре бьен. Вот в один магазин пргиходила молодая покупательница и спргашивала торгговца, сколько стоит один аргшин этого баргхата? А торгговец аргмянин…

Сеня покраснел и, стараясь не глядеть на Сурика, тихо сказал Пьеру:

— Не надо про это.

— Почему это не надо?

— А я знаю этот анекдот, он не смешной нисколечко, — настаивал Сеня.

— Тебе не смешно, а другим интересно! — закричал Ремка.

— Адын пацылуй, баргишна, — продолжал Пьер, коверкая слова, как ему казалось, с армянским акцентом.

Сурик сделался бледным. Сеня вскочил и двинулся прямо к Пьеру.

— Я тебе сказал, не надо… — И он показал ему глазами себе за плечо на загороженного им, побледневшего Сурика.

— Подумаешь, распоряжается! — сказал Ремка. — Это тебе с твоим Карапетом Курацаповичем не надо. А нам надо.

В комнате стало тихо, но Пьер расхохотался:

— Как, как? Каргапетом Кургацаповичем? О, здоргово! Я тоже знаю так.

Ксана страдальчески смотрела то на Пьера, то на Сурика. Ремка захохотал.

Сеня подошел было вплотную к Пьеру. Но, отвернувшись, он поглядел на Ремку, продолжавшего ухмыляться, и издали громко сказал ему:

— Пускай спасибо скажет, что он еще только второй день у нас. До трех дней гостем считается. Объясни ему. А послезавтра я бы ему за такие слова…

— А что ты, интересно бы, ему сделал? — вызывающе спросил Ремка, выпрямился и уперся руками в бока.

— Выкиданс.

— Чего, чего такое? — переспросил Ремка, уже наседая выставленным плечом на Сеню.

— Это по-французски значит: по шеям, — объяснил Сеня. — Он должен знать. Спроси его.

— Смотри, как бы ты раньше сам не узнал! — пригрозил Ремка.

Сеня посмотрел на него в упор.

— Ох, и отрицательная ты личность, Ремка! — проговорил Сурик. — И тип же ты, я тебе скажу!

— Просто балда! — дополнил Сеня. — Пошли, Сурик!

— Ну, куда же вы? — зашумели все, пытаясь остановить Сеню и вставшего за ним Сурена.

— Еще совсем рано! — Мила водила перед всеми выставленной вперед рукой с часами на ремешке.

— Бико! — произнес презрительно Пьер, мотнув головой в сторону Сурена.

— Это что за бико? — заинтересовался Ремка.

— А это у нас так африканцев желтомордых называют, алжирцев… Бико!

Сеня остановился, полуобернувшись, стиснул кулаки. Но Сурик потянул его за собой.

— Сеня, он же еще не перевоспитанный, ты должен понимать, — лепетала Ксана.

Но оба друга молча вышли из комнаты. Хлопнула наружная дверь. Все молчали. В комнате стало вдруг очень неуютно. На столе, на двух тарелках, лежали среди крошек недоеденные куски именинного пирога. Апельсиновые корочки были выковырены из них.

Ремка покосился:

— Зря только надкусили. А через них теперь пропадай добро.

— И время еще только без двадцати одной минуты десять, — сказала Мила, посмотрев на свои новые часики.

Глава XII

Клуб удачливых отцов

Лекцию о будущем района читал совсем еще молодой человек, очень худой, узколицый и востроглазый. Все в нем было как будто колючим — и черные глаза, немедленно вонзавшиеся в тот угол зала, где возникал вдруг шумок, и резкий голос, хорошо слышный во всех рядах, и длинная копьеобразная указка, которой он то тыкал в карту, висевшую на сцене, то в лад своим словам вонзал в воздух, как бы нанизывая на острие ее то, о чем он говорил.

Сначала Артем Иванович дивился, как это такой молодой человек научился говорить перед народом столь чисто и бойко. Тем более, что народу было много. И не только молодежь сидела в зале. В первых рядах, поближе к трибуне, белели головы над голубыми стоячими воротниками, принадлежавшими, как пояснил Богдан, старой сухоярской гвардии, почетным шахтерам. Но, видно, молоденького лектора уже хорошо знали тут. Когда Незабудный и Богдан Анисимович входили в зал, лектор только что появился на эстраде. И все ему хлопали очень дружно — и молодые и старики. А он раскланивался, вскидывая острый подбородок, и улыбался, зорко посматривая то влево, то вправо, кивая в зал запросто, как своим.