Менахем-Мендл - Шолом-Алейхем

Однако это не так скоро делается, как говорится. Чтобы стать агентом, надо прежде всего повидаться с генералом, потому что покуда генерал не подпишет, все это гроша ломаного не стоит. И вот он, инспектор то есть, взял и на свой счет привез меня в Одессу к генералу «Эквитебеля», который распоряжается двадцатью с лишним губерниями и имеет в своем подчинении, говорят, восемнадцать сотен агентов.

Описать тебе величие этого генерала просто невозможно. То есть сам по себе он не так уж велик, но шум вокруг него велик. Глаза у него большие и острые, а личико светлое, щечки розовые и звать его Евзером. Контора генерала занимает целый дом: комнаты, комнаты, комнаты. Множество столов и стульев, книг и бумаг, агенты толкутся, шум, гам, депеши летят во все стороны столпотворение! Пока добьешься к самому генералу, надо пройти через все семь кругов ада.

Я весь помертвел, когда меня ввели к этому Евзеру, хотя он пригласил меня сесть, угостил папиросой и расспросил обо всем: кто я такой, и что я такое, и чем занимаюсь… Я рассказал ему все, от начала до конца: как я ехал в Кишинев и очутился в Одессе, как торговал «Лондоном», а потом попал в Егупец, вертелся там на бирже, покупал и продавал «Путивль», «лилипутов» и другие «бумажки», до миллионов добирался, а потом как я, не теперь будь сказано, сделался маклером по сахару и по деньгам, по домам и имениям, по лесам и заводам, и как я потом стал сватом и даже писателем, словом, ворочал делами, горел, пылал, трещал на весь мир, и как все это кончилось плохо, дальше некуда…

Выслушал меня генерал, Евзер то есть, поднялся, положил руку мне на плечо и сказал:

– Знаете, что я вам скажу, господин Менахем-Мендл? Вы мне нравитесь. Имя у вас славное, а говорить вы, слава богу, мастер! Предсказываю, что со временем вы будете крупным агентом, очень крупным! Пока получите аванс, выезжайте в свет: по еврейским городам и местечкам, – вас там все знают, – и дай бог счастья!..

И действительно. Получив у них деньги, я тут же облачился в царские одежды. Ты бы меня, наверное, не узнала. Портфель я купил себе большой. Насовали мне в него книжек и бумаг – целый транспорт, и я пустился в свет!

Прежде всего отправился в Бессарабию – счастливый уголок! Там, говорят, можно дела делать – штрафовать и штрафовать! И должно же так случиться, что как раз на эти дни пришлась годовщина смерти отца. Я остановился от поезда до поезда в каком-то захолустном местечке, черт бы его взял! Я и не знал, что местечко это славится своими озорниками, нахалами, доносчиками и ябедниками. Сгореть бы ему до того, как я его узнал! Но уж если суждено несчастье, – так именно в этом местечке надо было мне остановиться и попасть в такое болото, господи, спаси и помилуй! Чуяло мое сердце, что добром это не кончится. Но когда нужно прочесть поминальную молитву, так ведь от этого не откажешься!

Пошел я в синагогу и попал как раз к вечерней молитве. Когда помолились, подходит ко мне служка и спрашивает:

– Годовщина?

– Годовщина! – отвечаю.

– Откуда будете?

– С белого света, – говорю.

– Как ваше имя?

– Менахем-Мендл.

– Привет вам! – говорит он и здоровается со мной, а за ним и все молящиеся.

Окружили меня со всех сторон и начали выспрашивать: кто я такой, и откуда, и чем занимаюсь?

– Я – агент! – говорю.

– По каким делам? – спрашивают. – По машинам?

– Нет, – отвечаю. – Я агент-инквизитор от «Эквитебеля».

– Это что еще за напасть? – спрашивают они.

– Я обеспечиваю людей после смерти.

И объясняю им, что это значит и как штрафуют людей от смерти. А те стоят с раскрытыми ртами, как если бы им рассказывали, что на небе – ярмарка.

Среди них я заметил двоих людишек: один из них высокий, тощий, весь какой-то изогнутый, и нос у него тоже изогнутый и лоснящийся. И манера у этого человечка во время разговора выдергивать по одному волосы из бородки. Второй невысокого роста, коренастный, черный, как цыган, с одним глазом – вороватым и все время глядящим куда-то в сторону. И как бы серьезно он ни говорил, все кажется, что он ухмыляется. Эти двое, видимо, хорошо раскумекали, что значит штрафовать людей от смерти: они как-то странно все время переглядывались и пробормотали один другому: «Будет дело!»

Я сразу же сообразил, что этих двух нельзя равнять с остальными: они понимают дело и с ними можно столковаться.

И действительно, как только я вышел из синагоги, они пошли следом и обратились ко мне:

– Куда вы так спешите, реб Менахем-Мендл? Погодите минуточку, мы хотим у вас кое-что спросить. Вы собираетесь у нас, в этой дыре, дело делать?

– А почему бы и нет? – спрашиваю.

– С нашими евреями? – говорит долговязый с изогнутым носом.

А тот, с глазком, подхватил:

– С евреями хорошо кугель кушать!

– Что же прикажете делать? – говорю я.

– Дело надо делать с помещиками!

– Дай им бог здоровья! – подхватил одноглазый.

Идем мы таким образом и разговариваем. А когда говорят, – можно и договориться. Оказывается, что у них сокровище – барин, молдаванин, богатый хозяин, который дает им подзаработать. Вот они и думают, что его можно было бы заштрафовать на кругленькую сумму…

– Ну что ж! С удовольствием! А ну-ка, возьмитесь за это дело, и давайте поработаем вместе… Я не жадный…

И решено было, что завтра утром в синагоге они передадут мне ответ их барина молдаванина. Они только просили все сохранить в тайне, не проговориться в заезжем доме, что мы виделись и затеяли вместе дело.

Как только рассвело, я поторопился в синагогу. Помолился, а моих типов нет. Подождал, покуда помолилась новая партия прихожан, – нету моих людей. Почему я, дурень, не спросил, как их звать, где они живут? Подойти к служке и спросить, – боюсь, ведь я же дал слово все сохранить в тайне. И только, когда все помолились, они пожаловали. Увидал я их, и сердце у меня екнуло от радости. Однако подойти к ним и спросить, как обстоит дело, – воздержался. Это неудобно. Помолившись наспех, они пошли. Я за ними.

– Ну? – спрашиваю.

А они мне:

– Помалкивайте. Не говорите на улице. Вы не знаете нашего города, сгореть бы ему! Вы идите лучше следом за нами к нам домой. Там сделаем дело, а кстати, и закусим…

Так говорит долговязый, что с изогнутым носом, делает какой-то знак одноглазому, и тот исчезает. А мы вдвоем идем какими-то мрачными закоулками, он впереди, а я за ним. Наконец господь помог, и мы благополучно прибыли.

Вошли мы в темную, закопченную избушку со множеством мух на стенах и на потолке, с размалеванным «востоком»,[55] с красной скатертью на столе, с лампой, обвешанной поблекшими бумажными цветами… Возле печи стояла маленькая женщина-замухрышка с бледным перепуганным лицом. Женщина испуганно поглядела на мужа, а тот, проходя мимо, бросил: «Кушать!» – и в одно мгновение на столе появилась другая скатерть, булка, водка и закуска. Прошло немного времени, и вошел одноглазый, а следом за ним вкатился человечище пудов двенадцать весом, с большим синим носом, с огромными волосатыми ручищами и парой странных ног, сверху довольно толстых, а книзу все тоньше и тоньше. Нелегко им, должно быть, таскать такую тушу.

Это и был тот самый барин молдаванин. Увидав на столе бутылку водки, он жирным голосом выдавил из жирного брюха:

– Оце добре дiло!

Выпив по рюмочке (барин выпил две), оба типа заговорили с ним насчет пшеницы и ржи, а между делом одноглазый шепнул мне на ухо:

– Набит деньгами, как мешок! У него чуть ли не тысяча четвертей хлеба, не считая овса… Вы не смотрите, что он так одет: скряга!

А второй, долговязый, все время советует барину хлеб не продавать, потому что пшеница будет в цене. Лучше весь хлеб приберечь до зимы.

– Оце добре дiло! – повторяет барин, раз за разом опрокидывает рюмку и, закусывая, будто с голодухи, отдувается губами и носом. После еды долговязый мне говорит:

– Теперь можете потолковать с барином о вашем деле…

Сели мы с ним в уголок, и я разговорился, – сам не знаю, откуда что взялось! Я объяснил ему, как важно каждому человеку штрафоваться, будь он хотя бы богат, как Крез. «Наоборот, чем богаче человек, тем, – говорю я, – нужнее, чтобы он заштрафовался, потому что богатому, когда он на старости лет теряет свои капиталы, в тысячу раз хуже, чем бедняку. Бедняк, – говорю я, – свыкся со своей нищетой, а богатый, если останется, упаси бог, без денег, хуже, чем покойник! Як написано у нас, – говорю я ему, – „Они хошув кимес“, – значит: бедный хуже, як мертвый. А потому, – говорю я, – ваше благородье, заштрафируйте соби от смерти, – через сто двадцать лет, – на десять тысяч!!!»

– Оце добре дiло! – отвечает барин и отдувается, как кузнечный мех.

Чувствую, что желание говорить разгорелось во мне со страшной силой, хочу продолжать, но долговязый обращается ко мне: