Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После утомительного дня Климент ложился в жесткую постель, и мысли постепенно и незаметно уводили его в детство. Могила отца осталась там, у пещеры, в скалах над Брегалой. Большой камень с выдолбленным крестом указывает место его последнего жилища. Отец умер внезапно еще до войны с Пресняном. Случилось это весной, среди птичьей разноголосицы и веселой болтовни ручьев. Из долины к вершинам двигалась волна зелени, чтобы одеть в цветы все горы. Старик выходил из пещеры, слушал весенний шум, и глаза его наполнялись светлой влагой. О чем думал он, о чем грустил? Наверное, чуял свой конец. Вскоре он ослабел, перестал работать и однажды сказал:
— Сынок, выброси пепел от дуба... Запах мучает...
До сих пор Климент не знал, что дубовый пепел пахнет. Он взял кадушку, в которой дубили заячьи шкурки, и вынес, а вернувшись, долго нюхал пепел, но никакого запаха не почувствовал... Тогда Климент понял, что отец бредит. Старик бормотал что-то о священном дубе.., выкрикивал заклинания, клятвы; утром притих и, не дождавшись полудня, испустил последний вздох, сжимая в руках простой деревянный крест, всегда висевший у него на груди. Старика похоронили. Клименту не хотелось спускаться в крепость, к Мефодию. Он решил остаться наверху, узнать, хотя и с опозданием, тайну отца. В дощатом сундуке нашел он золотой перстень с надписью на греческом языке — перстень ичиргубиля[27] Эсхача.
На дне сундука лежала еще новая льняная рубаха, а под ней меч с поволоченной рукоятью. Рядом — книга рода. Когда только отец успевал писать ее? Наверное, пока Климент находился внизу, в крепости. Ичиргубиль Эсхач описал свою родословную: у рода Куригиров были два очага — в Старом и в Новом Онголе. Все люди были у хана в почете, их имена высекались на каменных колоннах во славу какого-нибудь подвига или ханской войны с окружающими племенами и народами...
Климент читал, и воображение уносило его в раздольные поля за Хемом, где паслись табуны коней, а сам он мчался на резвом скакуне. В ушах свистел ветер, он чувствовал под собой живую спину коня, а под седлом была запасная походная бастурма[28]. В нем просыпалась кровь наследника вольного ичиргубиля из рода Куригиров... «И простиралось поле ровное, а травы щекотали брюхо, легкий ветерок развевал чуб, и я думал, что Тангра создал этот мир для того, чтобы я по нему скакал, а ароматные травы дурманили меня запахом и изумляли цветами... В это мгновение появилась дочь Борислава. Она шла в своей белой одежде сквозь высокие травы, точно заблудившийся мотылек, волосы у нее были золотые, как солнце, а руки белые, как молоко кобылы-первотелки. Я натянул поводья, трижды сплюнул за пазуху, чтобы отогнать зло, если оно приняло образ красавицы... С того дня потерял я всякую радость и волю. Я стал угрюмым и молчаливым, из-за чего хан усомнился в моей верности... А я горе свое прекрасно знал: не мог жить без дочери Борислава... И чем больше думал, тем становился менее общительным, так как законы государства и рода запрещали смешение крови. Она была славянкой, я — отпрыском одного из ста вернейших родов государства. Бросил тогда я все — и род, и пост, — так как хотел быть только с нею. Горы приняли нас, довольных и радостных людей. В те дни понял я и другое: у нее — свой бог. Он стал также моим богом. Кровь моя воспылала такой ненавистью к тем, кто прогнал меня, что, когда родился Климент, я спустился глухой ночью на равнину, чтоб своими руками спалить священный дуб нашего рода и развеять пепел во имя торжества моего нового бога. И о дерзости той я не жалею...»
Эти слова многое объяснили Клименту: и предсмертный бред о дубовом пепле, и одинокую жизнь в горах, и молчаливую замкнутость, и слезы перед лицом великого чуда природы — давать траве силу и величие, украшать мир цветами, одевать горы в зеленые веселые, радостные одежды. Многое таила эта книга в простом жестяном окладе. Она была хорошо написана, полна раздумий одинокого человека, который предпочел почестям и самодовольству знати любовь и веру в чужого бога. Размышляя о жизни отца, Климент невольно сравнивал ее с жизнью своего учителя и наставника Мефодия. Разве не так же отрекся он от титулов, когда захотел найти высокую истину? Разумеется, отец действовал, побуждаемый внутренним порывом сильного чувства, данного природой, в то время как Мефодий отправился в новый путь уверенными шагами человека, знающего, куда и зачем он идет. Чем больше вникал Климент в книгу, тем яснее понимал он и самые мелкие подробности. Книга была написана греческими буквами, но болгарскими словами. Часто для родных звуков не хватало буквы, получалось что-то смешное. Неужели нельзя найти знаки, которые заполнили бы эти пробелы? Тогда даже чужая азбука, как эта, сможет служить его народу... От этой мысли Климент с испугом отпрянул: она могла бы обидеть Константина. Будто его азбука несовершенна и требует улучшений. Упаси бог! Припоминая красивые узоры букв Константина, Климент ощущал влагу на глазах. Вообще он обнаружил в себе странную склонность к умилению и сочувствию. Он часто думал, откуда она ваялась в нем, если отец был столь суровым человеком... И это объяснила книга рода: «...Она (речь шла о матери) была кроткой божьей душой, готовой расплакаться при виде любого чужого страдания. Однажды был большой голод, и я убил серну. Когда я притащил ее в нашу уединенную хижину, то обнаружил, что за мной пришел ее малыш. Тогда она ваяла зверька и долго рыдала так, что сердце разрывалось...»
Климент помнил мать, хотя и смутно. Она любила подниматься с ним на вершину горы и сидеть там на голом камне и долго смотреть в синюю даль. О чем она тогда думала? Наверное, о веселых вечеринках, о хохочущих подружках, о мире, незнакомом ее сыну. Вспоминается еще и старик у огня в темные, глухие вечера. Он приходил откуда-то с сумой, полной всяких сладостей. В такие ночи мать и отец не ложились и толковали с ним до утра. Его провожали по извилистой тропинке раньше, чем начинала блестеть роса на верхушках деревьев. Кинга рода подсказала ключ и к этой тайне: то был Борислав, отец матери и его дед...
«...Тогда пришло самое страшное. Сырой и морозной была зима, камень — сердитым и мрачным... Сперва появился кашель, затем она ослабела, ее лицо осунулось, и она скончалась... Душа ее отправилась прямо на небо, ибо была праведной и чистой. Остались мы одни с Климентом — скорбеть о ней, о ее доброте. Вот в ту пору решился я поискать лучшее будущее для моего мальчика. И пошел... Многое слышал я о Брегале и ее стратиге, все хорошие слова, — и не ошибся. Правильный путь указал мне бог...»
Не много людей прошло такой путь, как отец. Такой путь был под стать поэту или суровому мужчине, который не думает о других, а только о своем чувстве. Отец не был ни поэтом, ни суровым человеком. Или, может быть, был и тем в другим. Его душа была привязана к природе, глаза были способны упиваться весенним цветением, руки жаждали бороться с невзгодами жизни, руки сурового ичиргубиля Старого и Нового Онгола. Согласно законам предков, он мог иметь много жен — но отказался от этого права ради одной; в государстве он занимал высокий пост, рабы и парики должны были кланяться ему — но он пренебрег всем этим и уединился в горах. Согласно родовым порядкам, жены были безликим племенем, задачей каждой было поддерживать огонь в очаге и продолжать род, не отягощая мужскую совесть, — он отрекся и от этих порядков, чтобы уединиться с одной женой. И все-таки в отце осталось что-то от старого — нигде в книге рода не упомянул он ее имени, называя ее только «дочерью Борислава»... Что же это был за человек — отец? Всю жизнь будет задавать себе Климент этот вопрос, но не найдет ответа. Эсхач покинул людей, но не расстался с мудростью, не сделал из своего сына горного волчонка. Всю жизнь переписывал он божьи книги, научив этому и сына, и тем самым вернул его в большой мир — мир любви и доброты, о котором рассказывается в житиях святых и отшельников. Он научил его любить краски и немножко пользоваться ими. Что же это был за человек, его отец?
Вечером, перед сном, Климент брал книгу рода и при этом словно ощущал теплую ладонь отца, прибавляющую ему силы идти вперед. От него, от отца, было упорство — не останавливаться, побеждать соблазны и искушения. Разве не может он, как остальные послушники, волочиться за монашенками? Но зачем? Конечно, он молод и даже красив, многие это говорят, среди них и женщины,. — но Климент из того теста, что и отец, он настроен на сильное чувство, которое, наверное, когда-нибудь придет к нему. Он не плюнет тогда три раза за пазуху, чтобы понять, что идет навстречу в образе красавицы — добро или ало. Он узнает ее с первого взгляда, так как верит, что она есть. Климент видит ее, достаточно ему зажмурить глаза. Вчера он ее встретил во время шествия с иконой, и в сердце будто что-то оборвалось. Она шла, распустив волосы, лицо ее было невинно, руки словно два белых голубя, и походка как у царского павлина. Он не знал ее и боялся спросить, боялся насмешек, но все равно не выдержал, спросил.