Место явки - стальная комната - Даль Орлов

И о грустном… Через четыре года после премьеры «Ясной Поляны», в 1977 году, не стало Якова Киржнера, ушел всего лишь в 58. После него место главного режиссера занял Хайкин, но через восемь лет не стало и его. А еще раньше, в 44 года, вдруг тяжело заболела и умерла Татьяна Ожигова. Едва успели тогда отпраздновать присвоение ей звания народной артистки России.

Когда в Омском академическом театре драмы открыли новую — Камерную сцену, никто не сомневался, что надо назвать ее именем Татьяны Ожиговой. Так и сделали. Так есть и сейчас…

А тогда, когда я разглядывал Толстого и Чехова на фронтоне, все были живы. Хайкин познакомил меня с Киржнером, с Ханжаровым. Я оставил им «Ясную Поляну», чтобы читали.

А вдруг!.. Не Москва, конечно, но ведь и Омск бывал столицей. Сибирь — великая земля.

Вернулся в Москву и стал ждать. За делами время летит незаметно. Оно и летело, иногда притормаживая, — при периодически выплывающей тревоге: что там в Омске?

Напоминает о том нетерпеливом состоянии сохранившаяся копия моего письма Артуру. Вот оно, с короткими комментариями:

«Сразу по приезде ходил к Ткаченко. Это, если помнишь, главный редактор управления театрами Министерства культуры РСФСР. Рассказывал о своем визите в ваш театр и к тебе. Все в соответствующих оптимистических тонах. «Так пусть присылают нам письмо!» — была его реакция. В самом деле, письмо с просьбой разрешить к постановке «Ясную Поляну» в Омске было бы весьма уместно, и было бы воспринято здесь весьма благосклонно… (Комментирую: это писалось до получения цензурного разрешения, и до положительного заключения Института мировой литературы. Письмо из Омска прибавляло бы уверенности министерству, занявшемуся столь рискованным проектом.) Ермоловцы к репетициям пока не приступили, рыдают, но у них нет актера — Лекарев-то умер. (Комментирую: про рыдающих ермоловцев я, конечно, загнул, набивал себе цену.) … Пьесу читали в журнале «Театр», просят при получении лита сразу принести им… (Комментирую: а вот это — чистая правда. Афанасий Салынский, главный редактор, пьесу потом напечатал.) Напиши мне подробнее обо всех ваших делах, о моих тоже, не молчи… Целуй красавицу Таню.(Комментирую: в первую очередь меня, конечно, интересовали «мои» дела. Просто посланный поцелуй свидетельствует, что Артур с Таней еще не расстались)».

Наконец, пришла телеграмма: «Ясную Поляну будем ставить надо увидеться режиссерском совещании Киржнер».

Сейчас каждый театр ставит, что захочет, и так, как может. Никто не контролирует, не дает указаний и ничего не требует. А в те времена, о которых рассказ, министерство культуры — РУКОВОДИЛО. А поскольку оно же назначало и смещало руководящие творческие кадры, то эти кадры в своей массе слушались министерство практически беспрекословно.

Безусловным свидетельством руководящей роли министерства были осенние совещания в Москве главных режиссеров всех российских драмтеатров. Тут одни получали тумаки, другие — пряники, а самое главное, здесь пристально рассматривались репертуарные планы — какие пьесы театры собираются поставить в наступающем сезоне.

Режиссерам от этих сборов было и кисло, и сладко. Кисло, потому что могли, как говорится, и врезать, а сладко, потому что это случилось бы все равно в Москве. И дорога оплачена, и гостиница, и суточные! После дневных заседаний начинались активные общения друг с другом по номерам, по ресторанам, по квартирам друзей. А прошвырнуться по столичным магазинам им, провинциалам, вообще было насущной необходимостью. С годами режиссерская театральная элита сбилась в этакую большую и весьма своеобразную семью, в которой каждый знал каждого, а любому была известна творческая и человеческая цена.

Ребята там, конечно, были разные — и смирные, и очень даже эпатажные, могли и неприятный вопросик начальству подсунуть, тем более, что оно тут же в зале, не отгороженное секретаршами, могли и права покачать, но можно было и помощь попросить, если совсем уж заедала кого-то их местная партийная ортодоксия. И ведь многим помогали! Звонок-другой, какие претензии, а может быть вы не правы? И нередко действовало. А когда не помогало, могли пострадавшего переместить в другой город, в другой театр. Словом, процесс шел, и жизнь кипела. По-своему, по— советскому, но другой и не было.

Вот что имел ввиду Киржнер, когда в своей телеграмме предлагал встретиться на режиссерском совещании.

Поэтому я сижу на подоконнике с видом на министерскую лестницу, жду, когда в конференц-зале закончат заседать. А вот и повалили! Высматриваю Киржнера. «Яков Маркович!» В ответ слышу: «Нам очень надо поговорить!»

У Якова было хобби — звукозаписывающая аппаратура. Он знал всех московских жучков, специализировавшихся по этому делу. Результатом его тайных общений с ними были громоздкие звуковые колонки, которые он складировал в нашей квартире, мы тогда жили уже в Сокольниках, а потом волок их на себе в Омск. Он уверял, что они гораздо более совершенны, чем те, что он достал в прошлый раз.

Мы сразу перешли на ты.

— Понимаешь, — говорил он дома за ужином, — никогда бы не взялся, если бы в труппе не было Щеголева. Щеголев — великий, это для него. Ты не видел, как он играет Карбышева! Еще увидишь. Он прочитал «Ясную Поляну», весь дрожит. Дома у себя музей Толстого сделал. Все читает, говорит только об этом. А его Надежда, жена, тоже актриса — я тебе скажу, хочет играть Софью Андреевну.

Большие роговые очки не скрывали отсутствие у Якова одного глаза. Он снимал очки, прикрывал слепой провал ладонью, потом запускал пальцы в курчавую шевелюру и вопрошал, понижая голос:

— Мы что, действительно, первыми покажем Толстого на сцене? Ермоловский не опередит? У них некому играть? А у нас есть! Мы еще и в Москву привезем…

Однажды, в очередной приезд, укладываясь на тахте в гостиной, он поделился тем, что его явно мучило:

— Провели читку, роли распределили, а я все думаю: Хайкин уступил пьесу мне, ты, говорит, у нас главный — тебе и право первой ночи. Вот я взялся за такое дело… Ведь тут и приложиться недолго. Тут ведь столько надо бы всего изучить, такую гору перелопатить, если всерьез — на это же годы потребуются! И когда выпущу спектакль? Где выход?..

— В пьесе выход, Яша!

Возможно, тогда был решающий момент для судьбы «Ясной Поляны». Режиссерские сомнения могли вдруг одержать верх над отвагой, слишком прямолинейно понятая добросовестность могла отринуть от интуитивно смело выбранной цели.

— Доверься пьесе, — стал я объяснять не без волнения. — Тебе не надо тратить годы, потому что эти годы уже потратил я. В пьесе все написано, все, о чем ты говоришь, уже в нее уложено. Забудь, что имеешь дело с персонажами, обросшими легендами. У них у каждого уже есть свой характер, позиция, линия поведения, они там уже выписаны, осталось выявить и показать. Да, главный герой гений, но в совокупности показанного, зрители должны начать сострадать ему, должны полюбить его, как ставшего по-настоящему близким им человека. Если это случится, то — все! — мы победили!..

— Может быть, ты прав, тут перенапрягаться опасно… — сказал Яша и больше не возвращался к этой теме.

Иногда спрашиваю себя: а почему именно он, этот одноглазый курчавый человек из провинции, оказался первым на Руси, кто взялся в театре воспроизвести живого Толстого? Откуда эта смелость, независимость — ведь его, как и меня, наверняка активно отговаривали и в меру пугали?

А он и по жизни был независимым, отважным и упрямым. Рожденный в 1921 году — этот год призыва практически весь был выбит на войне — Яша Киржнер прошел Великую Отечественную от звонка до звонка, причем не в генералах, а в гвардии старших сержантах, да еще и в разведке. Дважды был тяжело ранен. Кое-как подлеченный в госпиталях, возвращался на передовую. Повезло, остался в живых, хоть и без одного глаза, и с самыми солдатскими наградами на груди — медалью «За отвагу», орденами «Красной Звезды» и Отечественной войны.

После демобилизации, изуродованный, экстерном закончил юридический факультет Ленинградского университета. Какова жизненная цепкость! Но и этого ему было мало. Он снова стал студентом, на этот раз режиссерского факультета театрального института имени Луначарского в Москве, и в 1952 году получил диплом с отличием.

До Омска он побывал главным режиссером в драматических театрах Пскова и Рязани.

Войсковой разведчик, он взял «Ясную Поляну» и отправился в новую разведку — в театральную.

Осенью 72-го Яков в очередной раз уехал в свой Омск и в Москве появляться перестал — приступил к репетициям. Но в течение сезона несколько раз приезжал Хайкин и рассказывал, что театр вовсю трудится. Объявили в городе о скупке старинных вещей — для толстовского имения. По мосту через Иртыш тянулись старушки — с кружевными накидками, рамочками, молочниками, наборами открыток, принесли большой семейным самовар и даже настоящий граммофон с широким раструбом. Самоваром и граммофоном потом можно было любоваться из зала. Они ничем не отличались от тех, что были в Ясной Поляне.