Женитьба Лоти - Пьер Лоти

«Лоти, человеку с аксельбантами при английском адмирале на паровом корабле «Рендир».

О мой друг дорогой! О душистый вечерний цветок мой!

Сердцу моему очень больно, что я тебя больше не вижу. О звезда моя утренняя! Глаза мои исходят слезами оттого, что ты не возвращаешься.

Привет тебе в истинном Боге и в вере Христовой.

Твоя подружка Рараху».

Я ответил ей длинным письмом на классическом таитянском языке, которое отправил с китобойным судном, и попросил через королеву Помаре передать Рараху.

Я писал малышке, что непременно вернусь в конце года, и просил напомнить Таимахе о данном ею обещании.

III

КИТАЙСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

А вот дурацкое воспоминание, ничего общего не имеющее с данным повествованием; еще менее – с тем, о чем я намереваюсь рассказать дальше; просто хронологически это приключение совпало со всем остальным.

Время действия – майская ночь 1873 года.

Место действия – театр в китайском квартале Сан-Франциско.

Мы с Уильямом оделись соответственно случаю и с серьезным видом заняли свои места в партере. И артисты, и рабочие сцены, и публика были китайцы.

Давали большую музыкальную драму, нам непонятную. В ней как раз наступил кульминационный момент, весьма патетический. Дамы с узкими миндалевидными глазками жеманно закрывались веерами и принимали неестественные позы, как фигурки на китайских вазах. Актеры в костюмах времен древних династий завывали чудовищными невообразимыми голосами; оркестр, составленный из гонгов и гитар, издавал душераздирающие немыслимые звуки.

И вот, представьте себе: темнота, огни потушены, а перед нашими глазами в партере – ряды бритых круглых голов и уморительные косички с шелковыми бантами на концах.

Нам пришла озорная мысль – связать косы попарно и удрать (мы так удобно для этого сидели, притом было темно, да и настроение соответствующее). Трудно было удержаться от соблазна.

Проста, Конфуций!..[86]

IV

Калифорния, Квадра и Ванкувер,[87] Русская Америка[88]… Полгода плаванья, никакого отношения не имеющего к данной истории…

Там я чувствовал себя ближе к Европе и совсем далеко от Океании.

Все, что мне пришлось пережить на Таити, казалось сном, но по сравнению с этим сном действительность казалась пресной.

В сентябре начали поговаривать, что в Европу будем возвращаться через Японию и Австралию: «беловолосый адмирал» решил пересечь Тихий океан, оставив дивный остров далеко на юге.

От этих планов сердце мое ныло, но что делать… Рараху наверняка отправила мне несколько писем, однако они до меня уже не доходили…

V

Прошло десять месяцев.

1 ноября «Рендир» покинул Сан-Франциско и на всех парах направился к югу. Два дня назад он вошел в зону, отделяющую жаркий пояс от умеренного, – так называемую зону тропических штилей.

Вчера не было ни ветерка. Низкое небо еще напоминало о северных широтах; было холодно, солнце скрывалось за плотными неподвижными облаками.

Позади остался экватор, и все вокруг счастливо преобразилось: опять удивительно чистое небо, опять теплое, сладостное свежее дыхание пассата, опять синий-синий океан – родина летучих и золотых рыбок…

План адмирала переменился: мы возвращаемся в Европу вокруг Америки, минуя мыс Горн, через Атлантический океан. Таити лежит по курсу, и адмирал решил зайти туда на несколько дней. Какое счастье снова попасть на любимый остров, особенно когда уже и не надеялся!

Я стоял, облокотившись на релинги[89] и глядел в воду. Старый судовой врач подошел ко мне и ласково похлопал по плечу:

– А, Лоти! Знаю, о чем вы думаете. Ничего, скоро мы очутимся на вашем острове. Мы идем с такой скоростью, будто нас тащат на канатах все ваши таитянские подружки.

– Эх, доктор, – отвечал я, – если бы все… Вчера при сильном ветре прошли остров Паумоту. Сегодня опять дует тропический ветер, по небу несутся плотные облака.

В полдень справа по борту показалась земля – Таити!

Джон первым заметал смутные очертания пика Фаа среди туч.

Через несколько минут слева в прозрачном мареве обрисовались пики Моореа.

В морском воздухе сотнями мелькают летучие рыбы.

Вот он, дивный остров, совсем близко… Несравненное невыразимое ощущение…

А ветер уже доносит волнующие таитянские запахи – аромат апельсиновых цветов и гардений.

Над островом висит огромная облачная шапка. Под ней уже можно различить пальмы и купы деревьев. Быстро проплывают горы: Папеноо, большой утес Махина, Фатауа, затем пик Венус,[90] Фаре-Уте – и вот, наконец, бухта Папеэте.

Я боялся разочарования, но напрасно! Колдовская красота Папеэте ничуть не поблекла: та же манящая зелень, золотая под лучами вечернего солнца…

В семь часов, когда почта стемнело, я ступил на долгожданный берег. Никто не встречал нас.

Словно пьяный бродишь в этих таитянских ароматах, сгустившихся к ночи под темными кронами… Что за волшебный сумрак! Что за невероятное счастье – вернуться сюда!

Вот я на бульваре, ведущем ко дворцу. Сегодня он безлюден. Вся земля усыпана опавшими листьями, крупными бледно-желтыми цветами бурао. Под деревьями непроглядная темень. Не знаю, почему эта неожиданная тишина наполняет меня тревожной печалью – город будто вымер…

Вот и дворец Папеэте. Фрейлины молча сидят в зале. Странно, что эти лентяйки не пошевелились – в прежние времена давно уже выбежали бы навстречу. Но все же они принарядились: на них длинные белые туники и цветы в волосах. Значит, они нас ждут…

– Ой, Лоти! – восклицает одна из них и бросается ко мне в объятья…

В темноте я узнаю свежие щечки и сладкие губы Рараху.

VI

Допоздна мы с моей малышкой бесцельно бродили по улицам Папеэте и в королевском саду – то шли наугад по случайной тропке, то в густых зарослях падали на пахучую траву… Бывают такие часы упоенья – они пролетят, но память о них сохраняется всю жизнь. Блаженное сердце… Блаженные чувства… Ты вновь околдован неуловимыми чарами, упоительным обаянием Океании…

Радость встречи обоим отравляло сознание, что скоро все кончится. И навсегда.

Рараху переменилась. Обнимая ее, я ощущал, как она похудела; роковой кашель чаще сотрясал ей грудь. Наутро я увидел, что она побледнела и осунулась. Теперь ей было почти шестнадцать. Свежесть и ребячество еще сохранились в ней, но на первый план выступило то, что в Европе называют благородством. Ее дикарская мордочка была в высшей степени утонченна, благородна; должно быть, на ее лицо легла печать неземного очарования близкой смерти…