Про жизнь поломатую… (сборник) - Дмитрий Ненадович

Бабуся подолгу выстаивала у каждого холодильника с доставшимся ей по наследству от мужа спортивным секундомером. Нельзя не упомянуть о том, что муж у бабуси был известным когда-то всему Ленинграду бегуном-марафонцем. В один из солнечных послевоенных дней он вышел на старт ежегодного пробега Ленинград-Москва и с тех давних пор его никто и нигде больше не видел. Вернее, некоторые из оставшихся в живых очевидцев зафиксировали в своём сознании то, как он стартовал. Некоторые из некоторых утверждают даже то, что стартовал спортсмен очень мужественно. А кто-то из спортивной общественности, выпив лишку в честь физкультурного праздника, вообще однажды договорился до того, что до сих пор помнит бабусиного мужа бегущим к синеющей на горизонте дали где-то в районе Верхнего Волочка. Но все эти воспоминания всплыли гораздо позже, а тогда сам факт исчезновения спортсмена тут же попал в прессу, очень сильно взбудоражив население города. Шутка ли, среди финишировавших в Москве марафонцев не было зафиксировано бабулькиного мужа-бегуна! Судьи раз за разом просматривали плёнки фотофиниша, но так и не обнаружили спортсмена. В общем, странная какая-то вышла история для того ясного времени. Это сейчас вполне понятно, что марафонца могли запросто умыкнуть с трассы пролетающие мимо инопланетяне — такие выносливые и быстрые в своих перемещениях люди им наверняка были нужны для биологических опытов. Но при Сталине такого не было. При нём инопланетяне не баловались. В те строгие времена исторического материализма подобной чертовщины никто не мог позволить себе даже предположить. Тогда никто не слышал даже о таких простых и понятных вещах, которые творятся нынче в Бермудском треугольнике. В те времена человек мог запросто пропасть только в одном направлении — у берегов архипелага ГУЛАГ. Но спортивное начальство, чувствуя приближение хрущёвской оттепели, не побоялось дозвониться до органов, а те опровергли свою причастность к случившемуся. И, поэтому все знавшие пропавшего сразу же забили тревогу и объявили марафонца в розыск. Розыски ни к чему не привели, несмотря на то, что информацию о пропавшем напечатали все центральные и местные газеты, приложив к ней фотографию спортсмена, вырванную из комсомольского билета. А откуда было ещё взять фотографию, если с тех юношеских пор бегун нигде не снимался по причине своей врождённой застенчивости. Да и не принято как-то это тогда было: «фоткаться» по любому поводу, где и когда попало на различные «мыльницы» и мобильные телефоны. Только по очень значительным событиям, произошедшим в их жизни фотографировались в те времена люди, или на документы. Поэтому, можно было бы, конечно, из паспорта дёрнуть более свежий снимок мужа-спортсмена, но бабуся его почему-то не обнаружила в большой коробке из-под съеденных конфет, где паспорт обычно хранился. Кто-то предположил, что спортсмен временно остановился, чтобы немного отдохнуть в гостях у какой-то несознательной деревенской бабы, проживающей близ подмосковного города Клин. Другие граждане много позже того памятного пробега опровергали это предположение и утверждали, что видели пропавшего героя спорта, только не в Клину, а в Торжке. Видели его, каким-то постаревшим, трудноузнаваемым и обрюзгшим. Видимо, сильно пострадавшим от водки. Но в воспоминаниях опять присутствовала какая-то неспортивного сложения баба. Она, якобы, несла уставшего марафонца из винного магазина на руках, а на рыхлой морде её опухшего от страсти лица застыла гримаса нескрываемой похоти (фу, гадость какая, придумают же такое). Услышав эту несусветную чушь, кто-то, видимо, с большого горяча, упомянул тогда о каких-то пошлых и неуместных совершенно в этом пикантном деле алиментах. Упомянул и тем самым слегка опорочил светлый облик советского спортсмена. Но бабулька, надо отдать ей должное, собственноязычно пресекла тогда все эти подлые слухи на корню и, гордо храня в памяти непорочный облик убегающего в необозримую даль мужа, продолжала бороться за наступление светлой жизни в отдельно взятой стране, водиночку воспитывая дочь без алиментов от безвозвратно пропавшего марафонца. Зато на память от мужа остался у неё серебристый и нержавеющий в сырую погоду секундомер.

И вот на склоне своей жизни, с достоинством преодолев почти все трудности, выпавшие ей на нелёгком жизненном пути, бабуся по-прежнему продолжала приносить пользу людям и, вооружившись дорогим только её сердцу секундомером, тщательно хронометрировала время работы каждого из холодильников, а затем аккуратно записывала результаты измерений в пожелтевшую ученическую тетрадь, оставшуюся со времён школьной учебы недавно вышедшей на пенсию дочери. В результате, произведя нехитрые вычисления, бабуся, с достаточной для практики точностью, всегда могла чётко определить, какой из соседских холодильников, подключенных к общему счётчику, и насколько больше «скушал» за сегодняшний день электрических киловатт. Киловатты тут же переводились бабусей в денежное выражение. А дальше всё было ещё проще. Дальше оставалось только сложение и вычитание, и научные изыскания, наконец, завершались. Начиналась практическая работа по вычислению конечных сумм штрафных санкций. Санкции, по бабушкиным замыслам, должны были быть наложены на тех прохиндеев, кто сознательно выкручивал регуляторы холода в своих агрегатах в максимальное положение, дабы поживится халявным холодком за чужой счёт. Движимая врожденным и усиленным правильным советским воспитанием чувством справедливости, бабуся всякий раз подробно докладывала о результатах проделанной ею за день научно-исследовательской и практической работы постепенно стягивающемуся к месту своего проживания трудовому люду. Некоторой части этого люда результаты бабкиных исследований доставляли истинное наслаждение. Эта часть довольно щурилась с плотоядной улыбкой на алчных устах и потирала готовые к приему денежных знаков руки. Другая же часть была сильно возмущена бабкиными изысканиями и ставила их результаты под большое сомнение. Случались даже попытки обратиться в советский, самый гуманный в мире суд с целью найти защиту для тайны частной жизни граждан, но всё как всегда заканчивалось взаимной ссорой, иногда переходящей в беззлобное соседское мордобитие, сопровождаемое немногословной в своей ненормативности, но особо вычурной лексикой. Несмотря на требуемый со стороны строгих советских законов почёт, часто доставалось «на орехи» и заслуженной бабусе. Эти мелкие неприятности она переносила со свойственным настоящим советским людям стоицизмом. Невзирая на многочисленные гематомы своего дряхлого лица, неугомонная бабуся, с трудом дождавшись, когда трудовой люд разбежится по рабочим местам, а где-то за Невой начнёт вставать солнце, вновь возобновляла свою деятельность, слегка поскрипывая загипсованными конечностями. Деятельность носила явно вражеский, подрывной характер и часто приводила к нарушениям и без того шаткого равновесия внутри коммунально-вынужденного сообщества, но на самом деле к бабуле никто не применял физических санкций. Всё что здесь было написано про гематомы и гипс, всего лишь лёгкое гротесковое преувеличение. На самом деле активной бабульке всё списывалось за пережитую блокаду и ограничивалось только моральной укоризной её кипучей подрывной деятельности.

Слесарь-инструментальщик с прославленного трудовыми подвигами Обуховского завода с года на год ожидал получения отдельной квартиры. При получении квартиры слесарь мечтал врезать в дверь каждой комнаты по замку, выдать каждому члену семьи по ключу и установить график посещения жильцами отхожих и других мест общего пользования. При этом слесарь мечтал составить график таким образом, чтобы не видеть домочадцев годами. Однако ожидание квартиры длилось уже пятнадцатый год, и нервная система слесаря была истощена до предела. Слесарь раздражался по каждому поводу, а когда повода не было, его начинал раздражать сам факт отсутствия повода. Пребывая в раздраженном состоянии, слесарь обычно громко сквернословил в общественных местах. Это беспардонное слесарево поведение обычно глубоко возмущало окружавших его правильно воспитанных ленинградских граждан и те интеллигентно, но часто били его по лицу. Впрочем, возмущённые откровенным сквернословием слесаря из-за своего нежного воспитания ленинградские граждане иногда неожиданно вспоминали, что избиение раздражительных пролетариев противоречит социалистической законности, и вызывали милицию. Но пока милиция ехала на осквернённое слесарем место, граждане срывались (ведь слесарь не прекращал сквернословить в ожидании стражей советского правопорядка) и временно забывали о своём хвалёном воспитании. Находясь в забытии, они всё равно били пролетария по его ороговевшему лицу. А потом пролетария била милиция. Но милиция не любила оставлять следов и била гегемона общества по в меру пропитым почкам. В конце концов, эти ежедневные избиения с приводами в милицию сильно надоели слесарю, и он решил объявить войну своей раздражительности. И, как говорят в современных голливудских фильмах: «Он сделал это! Е-с-с!» Объявив по всем правилам дипломатической науки войну своей мучительнице-раздражительности, слесарь каждый вечер, уже на вполне законно-лечебных основаниях, пытался утопить эту мерзавку в дешевом вине. Но шельма тонуть никак не хотела и, выпорхнув, словно джин из очередной выпитой слесарем бутылки, тут же вцеплялась в жиденькие волосёнки его хромоногой жены. Слесарева жена в такие неприятные минуты принималась суетливо перемещаться по комнате и амплитудней, чем это было обычно, припадать на укороченную ногу. Во время своих утиных перемещений эта и без того шумная и дурная баба истошным голосом распространяла вцепившееся в неё мужнино раздражение, на все близлежащие окрестности. В течение всего периода пребывания в этом состоянии она никогда не ленилась зверски избивать не рассчитавшего свои способности к усвоению алкоголя слесаря. Вскоре слесарю надоело и это. Дабы избежать впредь подобных оскорблений действием со стороны дурной бабы, слесарь стал пускаться на различные хитрости и изобретать всяческие уловки. Для их описания потребуется отдельная книга. Может быть, она и будет когда-то и кем-то написана. Хотелось бы. Это был бы мировой бестселлер. Здесь же приведем лишь один из многих тысяч изобретённых слесарем приёмов борьбы с раздражительностью. Суть приёма состояла в следующем. В выходной день слесарь тайком от жены закупал бутылки с хмельным напитком, называемом в народе «бормотенью» (иногда этот напиток в народе называли ещё и «шмурдилой»), и прятал их в промежутке между двойными входными дверями. В этом промежутке члены коммунального сообщества хранили всякую хрень, которую им стыдно было занести в жилую комнату. Каждый из членов хранил свою особую, присущую только ему хрень, на специально выделенной ему общим собранием жильцов полочке. Вот на такую полочку и прятал слесарь бутылки с хмельным «плодово-выгодным» напитком (так народ прозвал то подобие вина, на бутылке с которым всегда красовалась надпись: «Вино. Плодово-ягодное». Дело в том, что народ давно понял, что ягоды в изготовлении этого пойла не принимают никакого участия, а участвуют в изготовлении только некие ещё не до конца сгнившие плоды. Поэтому, отдавая дань справедливости, слово «плодово» осталось в этом фольклорном выражении, а слово «ягодное» было заменено на слово «выгодное» из-за сказочной дешивизны продаваемого пойла и обилия в нём хмельных градусов). Покупать другие горячительные напитки для ежедневной борьбы с раздражительностью без катастрофического ущерба для бюджета семьи слесарю, как сознательному трудовому элементу, было не по карману. Эту трогательную сентиментальность пролетариата когда-то заметил наш великий бард и отметил в своей песне: «Мои друзья хоть не в «болонии», зато не тащат из семьи. А гадость пьют из экономии, хоть по утру, да на свои…».