Цепь грифона - Сергей Максимов

– Это как? Бить растопыренными пальцами? – спросил комполка.

– Теперь и так принято говорить, – поморщившись, согласился Суровцев, – но должен заметить, что мы бьём уже выбитыми пальцами.

– Вот и наши отцы-командиры того же мнения. Я тебе больше скажу: подкреплений нам не предвидится. Белые высадили десант в районе Мелитополя ещё в начале нашего наступления. Это далеко в тылу нашего фронта. Ворошилов говорил, что сейчас тринадцатая армия фронта контратакует врангелевцев в районе Каховки.

Даже не взглянув на карту, Суровцев сразу спросил:

– То есть войска нашего фронта переправляются на левый берег Днепра?

– Выходит, что так.

– В этом случае считаю, что Конармия предоставлена сама себе, – сделал однозначный и неприятный вывод для Гриценко Суровцев.

– Вот за это вашего брата военспеца и надо иногда расстреливать, – неожиданно и весомо заявил комполка.

– За что же нас расстреливать? – удивился Сергей Георгиевич.

– За отсутствие революционности. Нет в вас романтики. Порыва в вас нет. Но вся пакость в том, что и возразить вам иногда бывает нечего. Как бы то ни было, мысли свои держи при себе. А расстреливать тебя какая нужда? Тебя вон и так кто-то расстрелять хочет. Мне уж и самому интересно: кто это на тебя зуб заимел? И за что? Да и потом с особым отделом тебе ещё предстоит толковать. Не знаю, что ты в анкете написал, но особист Зверис говорит, что таких, как ты, он должен отправлять в Москву. Погодь, – глядя в окно хаты, вдруг сказал он. – Чего это они там ржут?

С улицы раздавались раскаты смеха. Обескураженный финалом беседы с командиром, Суровцев пошёл следом за ним из хаты. Его раздражало чувство неприкаянности. Теперь и в новых условиях. Едва-едва он начинал чувствовать свою востребованность как военного специалиста, как тут же выяснялось, что политические взгляды окружающих напрочь перечёркивали все его личные качества и достоинства. А недавние выстрелы в спину могли и вовсе перечеркнуть саму жизнь. И стрелять, действительно, мог кто угодно. Теперь ещё одна опасность – особый отдел, начальника которого, латыша Зведериса, Гриценко упорно называл Зверисом.

– Лютов, – указал Гриценко нагайкой на молодого человека в очках, стоявшего среди смеющихся бойцов. – Сотрудник из газеты. На самом деле фамилия у него какая-то бабья. Мне Ворошилов говорил, да я забыл, – точно извинился Гриценко.

Сотрудник «Красного кавалериста» был в гимнастёрке, но с кожаной фуражкой на голове. Шашки при нём не было.

– Ну и шо? – спрашивал Лютова ординарец Сенька. – Зъилы?

– А куда им деваться? Есть-то охота, – ответил Лютов.

Конармейцы в очередной раз громко рассмеялись.

– Товарищ Гриценко, нам товарищ Лютов каже, як в Зимнем дворцу с бабским батальоном ратовал. А ищо про горшки, в которые цари до ветра ходють, из фарфору они, каже, – пояснил Сенька подходящему к ним комполка. – Из них, каже, даже кашу илы, кто дурный.

Бойцы дружно смеялись.

– Ты, товарищ Лютов, комполка тоже кажи, як в царской постели спал, – подначивал Лютова Сенька.

– Так что? Горшки эти самые на горшки не похожие? – спрашивал уже другой боец Лютова.

– Похожи они, скорее, на китайские вазы. Точнее, на супницы, – серьёзно отвечал Лютов.

Все опять смеялись. Но и Гриценко и Суровцев ничего смешного во всей этой истории не нашли.

– Кто где спал? – строго спросил Гриценко.

– Да вин казав, шо на царской постели спал в Зимнем дворцу, – взялся опять пояснять Сенька.

– Ты что, Зимний дворец брал? – недоверчиво поинтересовался Гриценко.

– Было дело, – ответил Лютов.

Журналист проницательно заметил, что всё, казавшееся смешным, забавным и весёлым рядовым бойцам, могло вызвать противоположную реакцию у командиров. Во всяком случае, у начальника штаба из бывших офицеров это вряд ли вызвало бы смех и веселье.

– Ну, чего молчишь? – не отставал Гриценко. – И нам с начальником штаба интересно, как там, в Зимнем дворце, дело было.

– Собственно говоря, довольно глупая история, – точно оправдываясь, сказал Лютов. – Холодно было в Зимнем дворце. Пока штурмовали, ещё и окна разбили. Ходил-ходил по дворцу и набрёл на царскую спальню. Замёрз. Устал. Ну так в царскую постель и завалился, в чём был.

– Согрелся? – спросил Гриценко.

– Собственно говоря, да, – ответил Лютов.

– Ладно. Пошли, товарищ Суровцев, – предложил комполка, – не будем мешать веселиться бойцам.

Они молча прошли около десяти метров. Вдруг Гриценко вздрогнул и остановился.

– Вспомнил! – резко выкрикнул он, стукнув себя ладонью по лбу.

– Что такое? – встревожился Суровцев.

– Настоящую фамилию Лютова вспомнил! Помнишь, я говорил: бабская фамилия? Бабель – его фамилия.

Теперь под удивлёнными взглядами бойцов громко рассмеялись молодые командиры.

– Чего вылупились? – оглянувшись, крикнул конармейцам Гриценко. – Командиру иной раз тоже поржать треба!

Бойцы ответили смехом. Не таким дружным, как прежде, но, наверное, более добрым.

События этого периода времени на юге России оказались в тени наступления на Варшаву. Но большая часть причин грядущей катастрофы Западного фронта Тухачевского в Польше была на Украине. И не только в полосе наступления Первой конной армии. А ещё и на побережьях Чёрного и Азовского морей.

В жаркий день 25 мая 1920 года, когда Конармия была в Умани и когда Суровцев выступал на памятном митинге, другие события серьёзно начали влиять на военную обстановку на юге России.

У деревни Кирилловка, что на берегу Азовского моря, в сотнях вёрст на восток, в тылу красных войск, под прикрытием второго отряда судов Черноморского флота под командованием капитана первого ранга Машукова на пустынный берег десантировался с транспортов и барж Второй (Крымский) корпус генерал-лейтенанта Слащова. В разных источниках фамилия генерала печаталась то Слащёв, то Слащев (так, кстати, в его послужном списке). Мы будем употреблять «Слащов». Свои печатные труды и военные приказы генерал подписывал именно так.

Сорок военных и других судов стояли вблизи берега. Последние пустые баржи буксировались от прибрежного мелководья к основным силам морского отряда. Со стороны берега в небе появился аэроплан красных, привлечённый дымом пароходных труб. Вокруг него тотчас возникли белые облачка разрывов зенитных снарядов. Не долетев до берега, заполненного десантом, аэроплан сбросил бомбы и улетел на северо-восток.

Прощаясь с моряками, виртуозно осуществившими десантирование корпуса, генерал Слащов всех благодарил, пожимая руки:

– Благодарю вас за блистательную операцию, господа!

– Храни вас Бог, Яков Александрович, – перекрестив тридцатипятилетнего генерала, напутствовал его Машуков.

– Эх, Николай Николаевич, – громко рассмеялся известный дерзкими выходками Слащов. – Да знаете ли вы, что я впервые за последний год дышу свободно! Это пусть вас с Густавом Павловичем Бог хранит, – кивнул он на заместителя Машукова капитана второго ранга Густава фон Райера. – От интриг пусть хранит и от дурного штабного глаза. А у меня мечта сбылась, – одухотворённо продолжал он. – Я на ближайшее время могу быть Махной.

В то время Нестора Махно иногда именовали так. Вкладывая в это слово отнюдь не уничижительный смысл, а скорее предостерегающий. «Махна» в бытовавшем понимании был кем-то вроде злодея-бабая, которым пугают уже не детей, а взрослых. Но был «махна» более опасным, злонамеренным и реальным, чем «бабай». Один из немногих, имеющих положительные результаты в войне с батькой, Слащов знал что говорил. Раздражая белогвардейский генералитет, любил повторять: «Моя мечта – стать вторым Махно!» Начальства над Махно никакого не было. Это и привлекало Слащова больше всего в положении батьки Нестора Ивановича.

Потеряв при десантировании одного человека и двух лошадей, Слащов и повёл себя именно как Махно. Броском, нагло, дерзко, вероломно, двинулся к городу Мелитополю и с ходу его взял. С этого момента почти месяц корпус генерала почти безраздельно хозяйничал в Северной Таврии, создавая угрозу Донбассу и тылам всего Юго-Западного фронта.

– Отъедайтесь, братцы! За всю голодную крымскую зиму отъедайтесь, – ёрничал генерал, обращаясь к солдатам. – Чтоб, как махновцы, у меня были. Сытые да гладкие.

К июлю, когда было налажено взаимодействие с другими частями и установлена связь со ставкой, Яков Александрович продолжал новаторствовать. В момент, когда донские казаки доблестно отбивали атаки превосходящих сил красных между Большим Токмаком и морем, значительные силы красной конницы под командованием Дмитрия Жлобы прорвались в направлении на Мелитополь от станицы Пологи.

Ставка двинула на помощь Слащову 1-й добровольческий корпус. Телеграф донёс до Слащова сообщение: «Движение противника на Мелитополь угрожает Вашему тылу». «Ну что же, я буду продолжать операцию», – отвечал генерал в обычной для него фривольной манере. «Но ведь, двигаясь на Мелитополь, Жлоба отрежет Вам тыл», – беспокоилась ставка. «Ну что же, противник на Мелитополь, а я – на Пологи (без красных)», – точно потешаясь, отвечал махновствующий Слащов.