Злая, злая планета - Николай Алексеевич Гусев

с нами, как со скотом. Никакой боевой подготовки у нас не было, в первые месяцы службы, совершенно, только строевая дисциплина. Вместо автоматов нам давали какие-то деревянные палки с ручками. Оружие мы видели на ознакомительных стендах с фотографиями, да и то самые примитивные наступательные пехотные образцы. Вообще, создавалось впечатление, что весь лагерь существовал с единственной целью – отбить у человека всякое желание стать военнослужащим Императорских Вооруженных Сил. Обманчивое впечатление. Но если у кого-то и были какие-то романтические представления насчёт военной службы у сиксфингов, то реальность Харбина развеивала их с поражающей воображение стремительностью.

Командиры решили взять нас измором – нас регулярно лишали обедов, совершенно не давали спать, гоняли по плацу, как проклятых, с утра до ночи. За малейшее нарушение влепляли дисциплинарное взыскание. Три таких взыскания и рекрут пулей вылетал из лагеря. Каждый день мы не досчитывались десятков человек. Многие сбегали сами. За один даже косой взгляд сержанты нещадно колотили нас резиновыми палками. Я не знаю, как мы все это пережили, но, уверен, без поддержки друг друга мы бы не справились. Кит вообще никогда не жаловался и я не знаю, откуда он брал силы. Дима, в какой-то момент, был близок к тому, чтобы сломаться, но тоже что-то удержало его. Да, мы спаслись только благодаря тому, что постоянно держались вместе, и всегда готовы были друг другу помочь.

Бараки были общие для всех, командирам было плевать, кто с кем там живет в этом клопятнике. Кроме Юли я видел и других женщин. Бывало, что Юля будила меня среди ночи (мы все спали рядышком, на сдвинутых койках), хваталась за меня – какие-то чёрные тени лезли к ней во мраке и я отпихивал их обратно во тьму, натыкаясь пальцами на чьи-то глаза, уши, нос, рот… почему-то всегда попадал именно в эти места, а не в грудь, не в плечо, например. И откуда только брались у них силы на такого рода поползновения!

На шестой неделе умер Кит.

Он просто однажды не проснулся. Это была ночная тревога, в бараке зажегся свет, нас стали вытряхивать из постелей, с воплями и битьем, все как обычно, и вдруг кто-то заметил, что Кит не встаёт. Мы звали его, трясли, а когда поняли, что случилось, все опустились около его постели и рванувшийся к нам в бешенстве сержант, вдруг осекся и замер, словно некая невидимая сила остановила его и лишила дара речи. Хотя в лагере умирали не так уж и редко…

Смерть Кита настолько потрясла нас, что почти лишила моральных сил, и только чудом мы сумели не сорваться. Именно это стало самым тяжёлым испытанием, а не что либо другое.

Примерно через два месяца адовой муштры, из двух с лишним тысяч рекрутов нашей партии осталась едва ли четверть. К концу третьего месяца режим значительно ослаб. Мы начали спать не по два-три часа в сутки, а по пять, а то и по семь. Нас начали полноценно кормить. И, наконец-то, как раз в тот момент, когда я уже готов был сдаться, кончились эти страшные в своей беспощадной бессмысленности, изнуряющие до потери сознания, строевые занятия на плацу и нас выпустили на полосу препятствий. Теперь оставшийся в лагере «чистый осадок», должен был пройти финальную обработку, чтобы выделить из общего числа тех, кто сможет пойти дальше, осуществит свою мечту и поступит на службу в Императорские Вооруженные Силы.

Муштра, хоть и приобретшая новую, гораздо более привлекательную форму, тем не менее, продолжалась в ещё больших масштабах. Командиры стремились поскорее закончить с очередной партией. Шёл последний четвёртый месяц отбора. За две недели до выпуска, нам выдали оружие – самые примитивные штурмовые винтовки. Но даже это «оружие каменного века» значительно укрепило наш дух и желание бороться до конца, и всё-таки стать солдатами, чего бы нам это ни стоило. Когда начались стрельбы, нас оставалось уже не более трёх рот, по сотне человек в каждой.

Помню, как в день выпуска нас построили на плацу, всех, кто прошёл первоначальный отбор (в общей сложности, около двух сотен человек), нас вымыли горячей водой с шампунем, остригли, переодели в новую форму, настоящую военную форму (правда без погон, только с шевронами кандидатов), и к нам вышел лично сам начальник лагеря, которого мы до сих пор в глаза не видели. За его спиной открылись ворота и на огромную площадь перед зданием штаба, пыхтя и гремя колёсами на стыках рельс, стали вползать эшелоны, из которых сержанты, с воплями и битьем, принялись вышвыривать толпы новобранцев. Круг замкнулся, Большой Харбин отмотал стрелки назад, начинался новый цикл. А командир лагеря, не обернувшись, вообще никак не отреагировав, начал говорить нам какие-то наставительные, напутственные слова, пусть и с изрядной долей сарказма, но все же не без некоторой даже гордости. И мы преданно глядели на него, нежно и с каким-то щенячьим восторгом, готовые по одному только его малейшему жесту броситься грудью на амбразуру.

Той ночью мы спали в другом бараке – точнее, уже не в бараке, а в настоящей воинской казарме. Она находилась во второй зоне лагеря и была отгорожена от основной территории, с бараками рекрутов, забором с колючей проволокой. Там располагался командный корпус, штаб, офицерское и сержантское общежитие. Сюда заводили партии новобранцев, ожидающих отправки в лагеря военной подготовки. Здесь были настоящие каменные здания, с нормальными туалетами, душем и даже горячей водой. Нам отдали два расположения – мужское и женское, раздельно. В тот вечер у нас был поистине королевский ужин – по сравнению с тем, чем мы питались до этого. Свежий хлеб, мясо, овощи и фрукты. Невозможно описать, как мы ощущали себя в этих новых условиях, где никто на нас не вопил, не бил палкой, весь вечер был наш и мы знали, что сегодня мы будем спать, как никогда до этого. В наших глазах мутно блестело нескрываемое безмятежное блаженство. Которое нисколько не умалилось при мысли о том, что завтра рано утром нас опять поднимут криком, распихают по тентованным грузовикам, и все начнётся с начала.

Нет, не совсем с начала. Теперь все будет по-другому. Потому что Большой Харбин остался позади, мы прошли самое страшное испытание на своём пути, и теперь нас будут бояться, а кто прошёл тот же путь – уважать.

Но тогда, на плацу, когда я увидел, как тонкие, белые губы начальника лагеря в конце речи чуть искривились в мимолетной улыбке, я ощутил необыкновенный подъем, упоение, и гордость за себя, и