Стихотворения и поэмы - Адам Мицкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Словно верный провожатый,
След за ним голубоватый,
А по следу - конь проклятый.
"Милый, что тут за дорога?
Не видать следа людского".
"Все дорога, раз тревога,
Бегству нет пути прямого.
Где следы? В мой замок входа
Нет для пешего народа:
Богатея - ввозят цугом,
Победнее - ноша слугам.
Вскачь, мой конь, во весь опор!
Загорелся небосклон,
Через час раздастся звон.
А пока услышим звон
Мимо речек, скал и гор
Проносись во весь свой дух:
Через час - второй петух".
"Натяни поводья лучше!
Конь пугливо скачет боком,
За скалу или за сучья
Зацеплюеъ я ненароком".
"Что там, милая, надето
Шиур, кармашки с ремешками?"
"Мой любимый, четки это,
Это ладанки с мощами".
"Шнур проклятый! Шнур, сверкая;
Пред конем моим маячит:
Он дрвжит и боком скачет.
Бровь игрушки, дорогая!"
Конь, избавясь от тревоги,
Отмахал пять миль дороги.
"Не погост ли это, милый?"
"Это замка укрепленья".
"А кресты, а те могилы?"
"Не кресты, то башен тени.
Вал минуем - и дорога
Оборвется у порога.
Стой, мой конь ретивый, стой!
До зари ты миновал
Столько рек, и гор, и скал:
Что ж дрожишь ты, резвый МОЙ
Знаю, маемся вдвоем
Ты крестцом, а я крестом".
"Опустил твой конь копыта.
Веет стужей ветер лютый.
Ледяной росой омыта,
Вся дрожу - плащом укутай!"
"Ближе! Я хочу недаром
Лбом к груди твоей склониться:
Он таким пылает жаром,
Что и камень раскалится!
Что за гвоздь тут, дорогая?"
"Это крест, что мать надела".
"Крестик тот остер, как стрелы,
Лоб он ранит, обжигая.
Выбрось гвоздик, дорогая!"
Крест упал и в прахе скрылся,
Всадник панну сжал руками,
Из очей блеснуло пламя,
Конь вдруг смехом разразился,
За стену махнул в мгновенье.
Слышен звон, петушье пенье.
Ксендз не начал службы ранней
Конь исчез и всадник с панной.
На погосте тишь царила.
В ряд стоят кресты и плиты,
Без креста одна могила,
И земля вокруг разрыта.
У могилы ксендз склонился
И за две души молился.
[1830 - 1831]
Сюжет этот знаком народам всех христианских стран. Поэты по разному использовали его. Бюргер построил на нем свою "Лерy". He зная народной немецкой песни, невозможно определить,
какой мере Бюргер изменил содержание и стиль ее. Свою балладу я сложил по песне, которую слышал когда-то в Литве на польском языке. Я сохранил содержание и композицию, но из всех
стихов этой народной песни в памяти осталось всего несколько, которые послужили образцом стиля.
Папоротник и царь-зелье... - растения, употребляемые в колдовстве для ворожбы.
Дом мой на горе Мендога... - Гора Мендога под Новогородком превращена в кладбище, поэтому в окрестностях Новогородка выражение "пойти на гору Мендога" означает "умереть".
СНИЛАСЬ ЗИМА
В Дрездене, в 1832 г марта 23, видел я сон, темный и для меня непонятный. Проснувшись, записал его стихами. Теперь, в 1840, переписываю для памяти.
Снилась зима, и по белым сугробам
Шли вереницами, словно за гробом;
Чудилось, будто идем к Иордану,
А в вышине отозвалось нежданно:
"Господу слава! Народ, к Иордану!"
И впереди меня пара за парой
Двигались люди - и малый и старый
В белой одежде и цвета печали;
Слева шли в черном и свечи держали,
Как золотые точеные стрелы;
Пламенем долу - и пламя горело.
А шедшие в белом
Справа цветы проносили, как свечи,
Шли без огней и терялись далече;
Глянул на лица - знакомых немало,
Все как из снега - и страшно мне стало.
Кто-то отстал; в пелене погребальной
Взгляд засветился - женский, печальный.
Выбежал мальчик, догнал меня сзади
И заклинает подать Христа ради.
Дал ему грош - она два ему тянет,
Сколько ни дам - она вдвое достанет;
Нас обступают, мы золото мечем,
Шарим - кто больше; дарить уже нечем
Стыд нестерпимый! "Отдай им обратно,
Слышно вокруг. - Пошутили, и ладно!"
Мальчик кивает: "Берите, кто жадный".
Но повернулся я к той, белорукой,
Перекрестила, как перед разлукой.
Вспыхнуло солнце и снег озарило,
Но не сошел он, а взмыл белокрыло
И полетел караваном гусиным
И все вокруг стало теплым и синим!
Запах Италии хлынул жасмином,
Веяло розами над Палатином.
И Ева предстала
Под белизной своего покрывала,
Та, что в Альбано меня чаровала,
И среди бабочек, в дымке весенней,
Было лицо ее как Вознесенье,
Словно в полете, уже неземная,
Глянула в озеро, взгляд окуная,
И загляделась, не дрогнут ресницы,
Смотрит, как будто сама себе снится,
И, отраженная той синевою,
Трогает розу рукой снеговою.
Силюсь шагнуть - и не чувствую тела,
Речь на раскрытых губах онемела,
Сонное счастье, отрада ночная!
Кто о ней скажет и есть ли иная
Слаще и слезней? От яви палящей
Сон исцеляет, как месяц над чащей...
Молча приблизился, взял ее руку,
И поглядели мы в очи друг другу
И не видал я печальнее взгляда.
Молвил: "Сестра моя! Что за отрада
Снится во взгляде твоем невеселом
Словно иду полутемным костелом!"
Оборотилась с улыбкою детской:
"Прочит меня за другого отец мой,
Но ведь недаром я ласточкой стала
Видел бы только, куда я летала!
А полечу еще дальше, к восходу,
В Немане крыльями вспенивать воду;
Встречу друзей твоих - тяжек был хмель их:
Все по костелам лежат в подземельях.
В гости слетаю к лесам и озерам,
Травы спрошу, побеседую с бором:
Крепко хранит тебя память лесная.
Все, что творил, где бывал, разузнаю".
Тихо я слушал - и, полный загадок,
Был ее голос понятен и сладок.
Слушал - и сам себя видел крылатым
И умолял ее взять меня братом.
Но защемило от давней тревоги,
Что же расскажут лесные дороги.
И, вспоминая свой путь легковерный
С буйством порывов и пятнами скверны,
Знала душа, разрываясь на части,
Что недостойна ни неба, ни счастья.
И увидал я - летит над водою
Белая ласточка с черной ордою:
Сосны и липы явились за мною,
Ветка за веткой - вина за виною...
К небу лицом я проснулся от муки
Как у покойника, сложены руки.
Сон мой был тихим. И в рани белесой
Все еще пахли Италией слезы,
Все еще теплили запах жасмина,
И гор Албанских, и роз Палатина.
Стихи эти писались, как приходили, без замысла и поправок.
К ОДИНОЧЕСТВУ
К тебе, одиночество, словно к затонам,
Бегу от житейского зноя
Упасть и очнуться в холодном, бездонном,
Омыться твоей глубиною!
И мысли текут, ни конца им, ни краю
Как будто с волнами играю,
Пока изнуренного, хоть на мгновенье,
Меня не поглотит забвенье.
Стихия родная! Зачем же я трушу.
Лишь только твой холод почувствую жгучий,
Зачем тороплюсь я рвануться наружу,
На свет, наподобие рыбы летучей?
Здесь нечем согреться - там нету покоя,
И обе стихии карают изгоя.
[Весна 1832 г.]
* * *
Расцвели деревья снова,
Ароматом дышат ночи;
Соловьи гремят в дуброве,.
И кузнечики стрекочут.
Что ж, задумавшись глубоко,
Я стою, понурив плечи?
Сердце стонет одиноко:
С кем пойду весне навстречу?
Перед домом, в свете лунном,
Музыканта тень маячит;
Слыша песнь и отзвук струнный,
Распахнул окно и плачу.
Это стоны менестреля
В честь любимой серенада;
Но душа моя не рада:
С кем ту песнь она разделит?
Столько муки пережил я,
Что уж не вернуться к дому;
Не доверить дум другому,
Только лишь немой могиле.
Стиснув руки, тихо сядем
Пред свечою одинокой;
То ли песню в мыслях сладим,
То ль перу доверим строки.
Думы-дети, думы-птицы!
Что ж невесело поете?
Ты, душа моя, - вдовица,.
От детей своих в заботе.
Минут весны, минут зимы,
Зной, снега сменяя, схлынет;
Лишь одна, неизменима,
Грусть скитальца не покинет.
[Весна 1832 г.]
СМЕРТЬ ПОЛКОВНИКА
Ночевала зеленая рота
У избы лесника на опушке.
Часовые стояли в воротах,
Умирал их полковник в избушке,
Шли крестьяне толпой из поместий:
Был он славным начальником, значит,
Если люди простые так плачут
И о жизни его ловят вести.
Приказал он коня боевого
Оседлать, привести к нему в хату:
Хочет он повидать его снова
Послужившего в битвах солдату.
Приказал принести ему пояс,
И тесак, и мундир ему нужен,
Старый воин, он хочет, покоясь,
Как Чарнецкий, проститься с оружьем.
Когда вывели лошадь из хаты,
Ксендз вошел туда с именем бога.
Побледнели от горя солдаты,
Люд молился, склонясь у порога.
И солдаты Костюшки, что в битве
Много пролили вражеской крови
И своей, но не слез, - морща брови,