Пригов. Очерки художественного номинализма - Михаил Ямпольский

‹…› всякий язык коммуникативен по отношению лишь к самому себе. Или точнее, всякий язык – это коммуникация себя в себе; это в самом чистом смысле слова медиум коммуникации[185].

Эта чистая самокоммуникация, самоэкспрессия выражается у Беньямина в имени, не имеющем референтного коммуникативного значения, но лишь значение самомедиирующей сущности именованного.

У Пригова (и я с этого начинал) язык не ориентирован на коммуникацию, а имя играет совершенно особую роль. Мы как раз и имеем у него чистый медиум экспрессии, транзитность от умопостигаемой сущности к ее имени. Естественно, такая семиотика принимает форму не межсубъектной коммуникации, но откровения, не обращенного к кому бы то ни было, но лишь обнаруживающего скрытую сущность. Все воображаемые инсталляции Пригова – это пространственные макеты откровения, явления скрытого. При этом Пригов крайне далек от естественных мотивированных знаков, как представляли их Аристотель или Оккам. Слова у Пригова не должны отсылать к вещам или к их ментальным понятиям. Семиотика Пригова не обращена к возможностям классического концептуализма, интересующегося понятиями и их связью с вещами. Референция у него заменена транзитностью, чистой формой перехода. Пригов об этом писал многократно:

‹…› каждое слово дает возможность увести в другую сторону, в другой ментальный и культурный пласт[186].

Ил. 35

Ил. 36

Ил. 37

Ил. 38

Ил. 39

Ил. 40

Отсюда особое значение «Азбук» для Пригова. Буквы не имеют никакого референтного значения, они обладают чисто магическим смыслом и являются точками проникновения, транзитности в трансцендентное, то есть в мир сущности. И в этом, конечно, Пригов близок еврейской каббалистической гематрии:

Можно звать вещь, – писал он, – обзывать, призывать, обходить, отрицать, бить, поносить, оставляя ее безответной. Но тонкий, слабый укол в болевую ее точку вдруг вскинет вещь, заставит затрепетать ее всем организмом, вскидывая руки и ноги, взывая неведомым досель голосом – это и есть назвать вещь истинным именем[187].

Всякое референтное обозначение индифферентно по отношению к вещи. Только транзитность позволяет достичь мысленной сущности. И буква часто более эффективна, чем слово-имя, потому что она полностью порывает с призраком референтности. В единственном тексте, составляющем «Азбуку истинных имен», истинные имена чаще всего никак не связаны с означаемым в рамках какого бы то ни было языкового коллектива:

Абулькар – истинное имя стола

Безумшин – истинное имя дома

Валуан – истинное имя воды

Дерьмо – неистинное имя говна

Еврей – неистинное имя еврея[188]

Как только слово опознается в своем референтном значении, оно утрачивает истинность. Развивается этот текст знаменательно. Постепенно исчезает не только опознаваемое означающее, но и опознаваемое означаемое, и Пригов начинает незаметно цитировать пророчество на стене Валтасарова дворца из «Книги пророка Даниила». Происходит буквальный переход от референтного к экспрессивно-пророческому:

Фарес – это истинное имя одной вещи

Хтекел – это истинное имя другой вещи

Цмене – это истинное имя третьей вещи

Но и это не конец. Дезинтеграция идет дальше. Загадочные буквосочетания перестают быть истинными именами и становятся истинными именами времени вещи:

Чфарес – это неистинное имя вещи

Но истинное имя времени вещи…

Что такое время вещи? Это есть чистая форма транзитности, то есть перехода. Это движение от референтной коммуникации к магии имен принимает форму дезинтеграции слова, которая обнаруживает форму времени вещи. Это хорошо видно в явлении сущности, представленном в графической серии «Ангелы» (Ил. 41–46). Серия эта интересна как раз тем, что, по существу, является фильмом, составленным из отдельных кадров побуквенных явлений. Транзитное явление сущности здесь наглядно связано с темпоральностью, развертыванием во времени.

Приговское понимание языка, как я уже писал, близко каббалистическому или талмудическому. Для кабалистов, как замечал Гершом Шолем, имя Бога, магический язык творения не имеют смысла. В языке осуществляется процесс творения, а не коммуникации. Имя Бога – мистический тетраграмматон – включало буквы Алеф, Хе, Вав и Йод. При этом особое значение придавалось согласной Йод, изображавшейся на письме небольшим апострофом, точкой. Эта форма точки делала Йод первичным истоком языка. Йод приходил в движение, два наложенных друг на друга апострофа прочитывались как два крыла, якобы возникавшие из первичного движения буквы[189]. Йод к тому же обладает особой энергией, сосредоточенной в точке, позволяющей инициировать весь процесс эманации сущностей. Буквы в каббалистике идентифицируются с сефирами – манифестациями Бога. В конечном счете, буквы понимаются как тайная форма самого непостижимого Бога. Шолем указывает, что лингвистическое движение, эманационная энергия букв восходит к первоначальному движению в непостижимой пустоте Эн Соф:

Когда Эн Соф вплелся в самого себя, текстура первоначальной Торы сложилась и стала первоначальной силой лингвистического движения в Эн Соф. ‹…› Точковидный Йод с его силой, собранной воедино, передал это лингвистическое движение всем эманациям слов в процессе формообразования[190].

Ил. 41

Ил. 42

Ил. 43

Ил. 44

Ил. 45

Ил. 46

Это самосплетение пустоты, как процесс первоначальной генерации сущностей, было тематизировано каббалистом Исааком Слепым как переплетение ветвей:

Буквы (из которых состоит имя) – это ветви, являющие себя как колеблющиеся языки пламени, и как листья на дереве, его ветви и ростки, чей корень всегда содержится в самом дереве…[191]

Язык, таким образом, понимается не как инструмент внешней межсубъектной коммуникации, но как деятельность, как движение в себя из самого себя, как автокоммуникации языка. Пригов, несомненно, разделяет такое понимание языка. Во многих изобразительных работах он настойчиво стремится представить это семиотическое саморазвитие, используя тот же образ, что и старый каббалист: я имею в виду постоянно присутствующую у него тему густого сплетения ветвей и листьев, обращенных на самих себя и осуществляющих коммуникацию внутри собственного медиума. При этом аналогичная Эн Соф первичная пустота и невыразимость тематизировалась у него пустым яйцом – символом истока. У Пригова много раз графически представлены варианты творения из ничто. Один из таких вариантов изображает пустое яйцо, внутри которого разворачивается лабиринт растения, напоминающий самосплетение Эн Соф в каббале (Ил. 47). Такой же лабиринт возникает и в листе, выполненном на газете. Здесь сквозь поверхностный лабиринт газетного шрифта прорастает густо сплетенный лабиринт листвы, из которого и за которым растет едва ли расшифровываемое слово или комбинация букв (Ил. 48).

Во множестве листов этой серии дается диаграмма транзитности. Например, в одном из пустых яиц возникает имя – сердце. Тут в пустоте яйца явлены четыре согласных СРДЦ, в которые входят сверху две красные гласные «е» (Ил. 49). Красный у Пригова обычно – знак крови, жизни. Две гласные «оживляют» бессмысленную энергетику согласных, и таким образом в ничто возникает сердце – жизнь.

Эти и подобные им листы изображают процесс рождения как явление сущности, выходящей в мир из ничто. Процесс этот – чистая транзитность из замкнутости яйца, из трансцендентного в мир феноменальности, зримого. Оболочка яйца – та же мембрана, позволяющая транзитности состояться как процессу и с большой полнотой воплощающая приговскую «хрупкость».

Ил. 47

Ил. 48

Ил. 49

Сказанное возвращает меня к проблеме медиума у Пригова, т. е. к его безусловному предпочтению бумаги всем иным материалам. Деррида как‐то заметил, что бумага не является обыкновенным медиумом:

Это носитель не только меток, но и сложной «операции» – пространственной и временной; видимый, ощущаемый и часто звуковой; активный, но и пассивный (то есть, и нечто иное, нежели «операция» – становление произведением, архив деятельности)[192].