Гиршуни - Алекс Тарн

Из бака послышался полузадушенный стон, хруст… снова хруст…

— Иди домой, — повторил город у меня за спиной. — Милонга закрывается.

И я пошла на стоянку, к своей машине. Никогда заранее не скажешь, окажется ночь удачной или нет. Иногда приходишь на милонгу, а там хороший диджей, зал прекрасен, ведущие — первый сорт, так что думаешь: вот уж теперь отведу душу… а потом все летит наперекосяк, все не так, как надо. А иной раз и жизнь уже проклянешь, и с надеждами расплюешься, а настоящее танго — вот оно, ждет тебя в самой последней, прощальной танде. Не зря говорят, что лучший танец получается под самый конец, когда все уже порядком подустали: ведь милонга — это танцующее отчаяние, а усталость — его щадящая разновидность.

Тип записи: частная

Сказать, что я увлекся охотой — значит не сказать ничего. Я постоянно думал о Гиршуни и о его… как бы их определить?.. — поднадзорных блоггерах. Я думал об этом, просыпаясь, думал, засыпая, думал в течение дня и наверняка продолжал думать во сне. Чем больше деталей открывалось мне из записей в их открытых и секретных дневниках, тем сложнее и изощреннее складывалась общая картина головоломки.

Взять хоть эту Машеньку… Раньше ее присутствие в сфере гиршуниных интересов казалось мне совершенно необъяснимым — пока вдруг не выяснилась эта старая, еще детская, школьная история, рассказанная Машенькой с такой очаровательной непосредственностью.

Получается, что Гиршуни был влюблен еще в школе! Я попытался припомнить девочку, подходящую под машенькины описания. Наша школа и в самом деле стояла на пустыре, по краям которого тут и там торчали уродливые дома, похожие на нечищеные зубы. В какой из этих домов она возвращалась после уроков? — Поди теперь узнай… Нет иерархии жестче и непреодолимее, чем детская и подростковая: маленькие люди безгранично презирают младших и безропотно принимают презрение старших. Мог ли я теперь воскресить в памяти девочку, которая много лет назад существовала двумя классами ниже меня? Скорее всего, я сталкивался с ней во дворе, мельком, но и тогда, наверное, смотрел мимо, сквозь, не замечая.

Впрочем, теплое, домашнее слово «двор» не слишком подходило для монструозных ячей советского новостроя, именуемых «микрорайонами» — этого сюрреалистического торжества квадратно-гнездового, зарешеченного метода, который знаменовал полную и окончательную победу социализма над человеческим лицом и применялся повсюду: в сельском хозяйстве — при высадке картошки, в обществе — при посадке людей на должности и в тюрьму, в градостроительстве, в спорте, в культуре и во всех прочих областях несчастного, спертого бредовой идеей человеческого духа.

«А этот квадрат, дети, называется гнездом…» — ну как, скажите мне, как квадрат может быть гнездом? Гнездо — это ведь что-то округлое, теплое, сонное, заботливо обмазанное глиной, чтоб не поддувало, с торчащими во все стороны веточками и перьями, с мягким пухом под ухом, с горячим маминым животом, с копошащимися под боком живыми комочками братьев и сестер, что-то, из чего не хочется вылезать, что-то, из чего не вылезаешь, а вырастаешь, и это единственная причина, по которой туда уже никак невозможно вернуться, даже если очень хочется, и ведь действительно хочется, но нет — никогда, никогда. Это — гнездо. А квадрат — он квадрат и есть…

Наш квадрат, наш микрорайон, наше продуваемое со всех сторон, унылое, уродливое, неуютное по определению, издевательское по замыслу и душегубное по исполнению «гнездо» было ограничено даже не улицами — ибо в самом слове «улица» заложена немилая квадратно-гнездовому сознанию улиточная кривизна — а проспектами. Их длиннющие имена отражали бесконечную протяженность и несуразность социалистической мечты: проспект Народного Просвещения, проспект Подводника Кожемякина, проспект Партизана Николаева и проспект Кима. Обманчивая краткость последнего таила в себе засаду: на самом деле это была аббревиатура. В полной официальной форме название подразумевалось как «проспект Коммунистического Интернационала Молодежи».

Впоследствии Ким без каких-либо объяснений был переименован в Подпольщика Михайлова. Я прекрасно помню недовольство жильцов микрорайона по этому поводу. Перемен тогда боялись все. Квадратно-гнездовой метод жизни предполагал полную и окончательную неизменяемость, так что любое, даже минимальное движение, включая дыхательное, неминуемо порождало в головах граждан противоестественные сомнения в основах бытия. Потому-то сердобольные власти и старались ограничить совсем уж неизбежные изменения одной лишь словесной сферой, например, переименованиями улиц. Думаю, начальники интуитивно понимали, какой взрывной потенциал заложен даже в мельчайшей, незначительной перемене: будучи непререкаемо устойчивыми с точки зрения самой правильной в мире теории, квадратные гнезда оказались поразительно несопрягаемы с неправильной кривизной жизни. Чуть дернулся тут, чуть подвинулся там… глядь — и все с таким трудом воздвигнутое сооружение зашаталось, накренилось, задрожало… неровен час — рухнет. И ведь рухнуло в итоге, рухнуло… Может, не следовало даже переименовывать?

Сердцем нашего микрорайона был пустырь, а сердцем пустыря — курган, то есть рукотворный холм — плод творческого подхода строителей к проблеме вывоза мусора. Возможно, в свое время, сгребая сюда бульдозерами обломки бетонных конструкций, заросшую цементом опалубку, клубки ржавой арматуры, пустые бумажные мешки, мятые жестяные бочки и прочую разнообразную прелесть, они честно собирались убрать за собой — потом, в светлом будущем, когда представится такая возможность. Просто такой возможности не представилось, вот и все. Обещанное светлое будущее не наступило, а темное настоящее торопило громадьем планов. А потому, устав ждать обещанного, строители присыпали получившуюся гигантскую груду землей и ушли по нескончаемым проспектам вперед, к новым квадратным гнездам.

Поскольку под курганом лежал не матрос Железняк, служивший в других местах естественным удобрением, а каркас железяк, бетона и вредного асбеста, то на нем и не росло ничего, даже бурьяна. Ничего не росло и вокруг, словно бедняга-пустырь никак не мог отойти от шока, вызванного появлением столь уродливого прыща на его щеке — в остальном, в общем-то, ровной, хотя и несколько осповатой от простительно неглубоких ямок. В летнюю часть года курган представлял собой неприятную помеху для игры в футбол; осенью и весной размокал вместе со всей скользкой глинистой окрестностью, что, наверное, сбивало с толку перелетных птиц, которые вполне могли принять его сверху за слона, заснувшего посреди африканского пруда.

Зато зимой курган превращался в замечательную ледяную горку — гордость нашего микрорайона. Его длинная, наиболее пологая сторона стекала к пустырю широким черным языком, отполированным до зеркальной гладкости штанами и шубками окрестной ребятни. Взрослые парни, поддатые и злые, катались «на ногах», то есть стоя — в одиночку или в визгливой сцепке с такими же поддатыми и злыми девахами. Дети поменьше отходили в это время в сторонку, чтобы большие не зашибли — благо что катание «на ногах» долго не продолжалось: наскучив забавой, компания уходила — куда-нибудь, если было куда, или в никуда, если некуда было.

Наверное, и Машенька когда-то стояла там, пережидая, держа в обросшей ледышками варежке задубевшую веревку от санок. Наверное. Поди упомни всех стоявших там малышей… Как странно, что она всплыла сейчас в этом интернетовском блоге, абсолютно незнакомая, чужая и в то же время — близкая и узнаваемая каждой черточкой нашего бывшего мира, нашего квадратного гнезда, нашего общего корня, который как-то ухитрялся вытягивать нужные для жизни соки из пустыря, где не росло ничего, кроме ржавой арматуры.

Кем она приходилась Аркадию Гиршуни теперь? Судя по машенькиному дневнику, окончательное ее расставание с безнадежно влюбленным Че произошло еще в ранней молодости, и с тех пор они больше не встречались. Последнее было трудно себе вообразить, учитывая, что люди проживали в одном подъезде. Наверняка могли случайно столкнуться у лифта или увидеть друг друга в окно. Хотя, зная Гиршуни, я не удивился бы ничему…

С другой стороны, примерно через шесть лет, то есть на праздновании десятилетия нашего школьного выпуска, он был уже не только женат, но и имел дочь неизвестного возраста. Впрочем, почему «неизвестного»? Учитывая, что Антиопа сейчас служит в армии, можно вычислить и ее тогдашний возраст… так… сколько это будет?.. — три года! Следовательно, получается, что Гиршуни женился в возрасте двадцати двух — двадцати трех лет, то есть всего лишь через год-два после якобы «последней» встречи с Машенькой. Причем женился на девушке по имени Маша.