Укразия - Николай Борисов

— Где комиссар?

Подошли двое в кожаных куртках, с открытыми биноклями на ремешках. В руках у командира карта.

— А, старые знакомые!

— Вот, из штаба…

И пакет очутился в руках комиссара. Вскрыли. Беглый просмотр.

— Ну, вот что, товарищи, — сказал командир. — Значит завтра. Мы с одной стороны, Галайда с другой, а вы в городе. Начинайте с рассвета. Никаких изменений. Хоть тресни..

Командир и комиссар пошли в вагон совещаться о полученных сведениях.

На посту же солдаты нехотя просматривали приказ. Одному пришло в голову перевернуть приказ.

«К товарищам рабочим».

Громкий хохот солдат приветствовал воззвание.

— Молодцы!

— Не нашим чета!

— Вот эти работают!

И углубились в чтение. Солдатам нравилась эта беззаветная храбрость, удаль рабочих, которых каждую минуту могли расстрелять за подобные приказы. Риск жизнью, значит есть за что рисковать, значит идея большая, великая идея. Солдаты с наслаждением читали, поддаваясь убедительности простых, но крепких слов.

«Нет иного выхода, кроме вооруженной борьбы. Будем готовы. Смерть или победа. Да здравствует Советская Власть…

— Д-да, — хотел еще что-то сказать солдат, но остановился и пытливым взглядом оглядел товарищей.

— Правы они, — сказал другой.

— Наша судьба с ними, — решил третий. И снова серьезно углубились в чтение.

— Что читаете? — раздался голос штабс-капитана.

— Приказ, ваше благородие.

Повертел равнодушно приказ и случайно перевернул наоборот. Сразу побагровел и, скомкав приказ, он вырвал из рук солдат остальные листы.

— По местам, сволочь!

Солдаты разошлись, крепко сжимая винтовки. Еще раз они почувствовали, что их правда не здесь, с офицерством, а там, с рабочими.

«Ну, ничего, наш час придет» — думали они, улыбаясь, предвидя победу красных.

Горбов с товарищами получили письменные инструкции. Прошли на станцию и наткнулись на один сиротливо стоящий паровоз. Одна мысль, одно желание. И паровоз живо, почуяв жизнь, двинулся по рельсам, ведомый опытными руками.

Вихрем промчался паровоз мимо поста, мимо полустанков, через мост и, несмотря на закрытый семафор, Горбов ни на минуту не замедлил хода.

— Одно слово: жарь вовсю!

И паровоз вихрем ворвался на станцию Одесса. Наступило утро.

Через сутки начнется восстание.

Играла кровь у Горбова и он, мечтая о восстании, ласково улыбался своему маузеру, спрятанному в железнодорожном депо.

Глава XXXII

Записки Дройда

«Положение ухудшается с каждым днем. В тылу белых вакханалия. Грабеж, спекуляция, кутежи, самый утонченный разврат и издевательство над населением. Население с нетерпением ждет красных, и этого ждут не только рабочие окраин, но и обыватели, которые, разуверившись, отвернулись от белых.

Офицерство распустилось. Оно, уверившись в своей безнаказанности, живет как угодно, оставляя фронт, дезертируя, кутя и грабя. Офицерство не верит в свои идеи, и у него одна идея — деньги. Прожигая свою жизнь в шантанах, махнуло на все рукой. Кража казенного имущества идет вовсю. Обмундирование, присланное нами, не доходит на фронт. Оно распродается на месте.

Коменданты городов меняются как перчатки. Печатают только одни приказы, бесконечные приказы, которых никто не читает и не выполняет.

Полным контрастом является Красная армия. Руководимая выдержанными товарищами, она бьет белых на каждом шагу. И неудержимо продвигается вперед, тесня сбитые части. О красных рассказывают чудеса. Танки, перед которыми бежали немцы на Марне, берутся красной пехотой.

Партизанские отряды совершают также рейды в тыл, перед которыми бледнеют все исторические рейды великих стратегов. Тачанки, изобретенные красными партизанами, наводят панику всюду. Партизаны — это крестьяне, восставшие против Деникина, отнявшего у них землю. Они массами уходят в лес, где формируются в отряды.

Партизан разбить нельзя. Они рассеиваются, чтобы снова, в другом месте, собрав группу, нанести неожиданное поражение белым.

В тылу у белых организованно действуют неуловимые большевики, создавая панику, терроризируя командование. Контр-разведки расстреливают сотнями, но бессильны поймать и уничтожить ревком.

О ревкоме ходят сказки, создавая ему еще большую силу. Белые совершенно беспомощны. Во всех своих начинаниях подражают красным. Организованный ими «осваг» — это просто трата наших денег. Издают тощие книжки беспомощных авторов. Нет мысли, нет яркости суждения. Печатаемые плакаты кричат об одном: о ненависти к евреям. И вместо того, чтобы зажигать против идеи большевизма, они разжигают ненависть к еврейству и способствуют погромам. Плакаты производят совершенно обратное действие, агитируя против белых. Чувствуется приближение их гибели. Мобилизации производятся принудительным порядком. Для проведения их в село назначаются конные отряды со взводом артиллерии.

Дезорганизация. Развал. В рядах армии свирепствует сыпной тиф. Целые поезда прибывают на станции, груженые трупами. Белое командование ничего не видит. Оно ослеплено и все время проводит или за мемуарами для истории, или с женщинами. Каждый уважающий себя генерал имеет по несколько женщин, на которых и тратит колоссальные суммы, отпускаемые нами для армии. Протрезвление белых начнется после эвакуации.

Банки заблаговременно эвакуируют. Катастрофу не хотят видеть, не чувствуют ее приближения».

Дройд остановился, задумался, закусив карандаш, и перечеркнул написанное.

«Правду писать нельзя — не выплатят гонорара». И стал писать снова.

«Добрармия дерется за каждую пядь земли, орошая геройской кровью своих доблестных офицеров и солдат родную землю, захваченную узурпаторами-большевиками.

Но близок час — час освобождения».

Дройд писал, а в соседнем номере «Европейской» нежился в постели сэр Барлетт, посасывая свою неизменную сигару.

Генерал Биллинг, после совещания в штабе, немного озабоченный, нервно вошел к себе.

Повесил пальто. Рука его нащупала бумажку, прикрепленную к вешалке. И он прочел:

«Товарищи! Смерть наемникам иностранного капитала!»

Скомкал и швырнул на пол.

Снял френч и, подойдя к письменному столу, повесил его на спинку кресла и нахмурился. На письменном столе, под чернильницей и всюду, лежали серые листы прокламаций.