Фотография на память - Андрей Кокоулин

Раздвоенность не исчезла даже когда Вадим мотнул головой.

Несколько шагов. Две канавы, четыре контейнера, две полуразвалившихся стены, две эстакады. Правда, с эстакадами не все было гладко — на одной вместо горбатого "москвича" стояли "жигули".

Странно. Будто две версии мира. Почти не отличимые, но все же разные. С Алькой и без Альки? Или это и есть настройка?

Вдалеке подрагивали силуты одинаковых высоток.

Все равно, домой, домой! Вадим заковылял между двойниками. Десять метров по тонкой разделительной линии. Двадцать. Одиннадцатый-б. Одиннадцатый-а. Замаячила площадка с мальчишками и зеркальное ее отражение, замаячила щель. Одна.

В спину неожиданно дохнуло холодом.

Вадим обернулся, и на его глазах со звуком лопающегося мыльного пузыря слиплись липы, слиплись два гаража в один, слиплась тропа и камни, и одуванчики, и облака, и листья, и доски, и надписи, и сам свет.

Хлоп. Хлоп. Хлоп. Все ближе и ближе.

В хлопках чувствовалась неотвратимость. Хлоп. Две канавы в десяти метрах сложились в одну. А одного его во что сложит? В ничто?

Вадим побежал.

Он почти успел добраться до площадки, когда очередной хлопок произошел впереди, два железобетонных столба стремительно соединились в один, и этот, единственный, выступил ему навстречу — ни свернуть, ни затормозить.

Удар пришелся в скулу и в грудь. Влет.

Воздух вышибло из легких, резко дернуло глаз, боль сверкнула молнией. Вадим упал. Но прежде, чем потерять сознание, услышал, как над ним, будто издалека, говорят мальчишки.

— Ух ты, — сказал один, — мужик в столб, с разбегу! Видел?

— Не-а, — ответил второй.

— И я, блин, не снял…

— Он просыпается?

— Кажется, да.

Голоса были тихие, на грани слышимости. Голоса проникали сквозь пленку забытья и тянули его из вязкой, тесной, ограниченной темноты.

Один голос он, кажется, когда-то знал.

— Смотрите, у него глаз!

— Девушка, вы бы убрали фотоаппарат.

— Я хочу снять момент пробуждения.

— Что?

Вадим рванулся из темноты и из постели. Всколоченный, перебинтованный, с левой, упрятанной в гипс рукой.

— Алька!

— Блин, кадр мне испортил.

— Алька.

Он облапил Альку, неуклюже, как смог, прижал к себе. Вот она, господи, вот она, рядом. Живая. Теплая. С "Никоном", больно упершимся в живот. Пахнущая горьким сентябрем и чем-то весенне-цветочным. В джинсах и толстом сером свитере. Том самом, с белыми галочками.

Живая.

Ему сделалось так хорошо, так светло и спокойно, что он едва не поверил, что это сон. Жалко, если бы это был сон.

— Ущипни меня, — попросил он Альку.

— Так? — отстранившись, Алька ущипнула гипс.

— Нет, по-настоящему.

— Пожалуйста. — Щеку куснуло. — Доволен?

— И поцелуй.

Серые Алькины глаза сощурились.

— Десять дней бегал, а теперь целуй тебя, да? Помнишь, ты позвонил? Меня тогда еще какой-то идиот…

— Десять? — выдохнул Вадим.

— Да!

И Алька, железная Алька, которая могла загнуть трехэтажный, шмыгнула красным носом.

А затем упала ему на перебинтованное сердце, уткнулась мокрым лицом, задышала слезами и обидой. Вовсе не железная и совсем родная.

— Ну что ты.

Вадим гладил высветленные волосы и смотрел, как они подрагивают и темнеют на солнце.

— Обгорел, руку сломал… — шептала, успокаиваясь, Алька под его ладонью. — Живого ж места нет… Что ты делал-то?

— Спасал.

— Кого?

— Тебя. Себя. Больше тебя, Алька.

— И как?

— Кажется, удачно, — Вадим улыбнулся.

— Еще лыбишься тут…

— Хомяк?

— Нет, — сказала Алька, утирая глаза, — хомяки такими худыми не бывают.

— А где я?

— В палате, в травматологии.

— Все десять дней?

— Нет, до вчера ты бегал где-то. И набегал вот.

Вадим покрутил звенящей головой.

Койка. Рядом, в метре, вторая, пустующая, заправленная тонким одеялом грязно-зеленого цвета. Между койками — тумбочка, на которую Алька выложила пакет с апельсинами, непременный для посещения больных. В бежевую шершавую стену вмурован пятачок радиорозетки.

За сидящей на стуле Алькой, вполоборота стояла медсестра. Лицо ее было задумчиво-отстраненным. Через секунду она, чему-то кивнув, тихо вышла.

— Эх, Вадимка, какой ты все-таки кадр загубил! — оживилась Алька, повернув к нему экранчик фотоаппарата. — Это же не пойми что.

Вадим подхватил, приближая, "Никон".

На экранчике помимо грязного стекла, подоконника и угла подушки срывалась за край кадра пробудившаяся фигура, часть загипсованной руки, всколоченный затылочный вихор.

— Удалить?

— Нет.

Вадим поднял глаза на Альку.

Он вдруг понял, что все складывается так, как и должно сложиться, все замыкается, сходится, завершает движение во времени, последняя фотография становится первой, и вот оно, вот, двадцать пятое число горит в уголке.

На этой фотографии — он сам.

— Алька, — сказал Вадим, ощущая, как, всколыхнувшись, страшная память о четырнадцатом сентября, распадается, умирает окончательно, — сможешь сделать еще четыре снимка?

— Это важно? — спросила Алька.

Вадим кивнул.

— Это люди, которые мне помогли.

— Хорошо, — сказала Алька и придвинулась. — А я еще вот что сняла. Случайно. Ну совершенно. Вообще — чума!

И она, смеясь, показала ему фото с телефоном спасения на мутном рекламном щите.

© Copyright Кокоулин А. А. ([email protected])