Рассказы - Е. Бирман

Но Мафусаил усаживается на бетонное ограждение, отделяющее набережную от песчаного пляжа, убеждается, что снова забыл очень темные очки, превращающие его в наблюдателя-невидимку, и медленно, якобы засыпая, прикрывает веки, когда ловит на себе очередной подозрительный взгляд проходящей мимо «Шарлотты».

Лицо Шарлотты Первой, и без того очень светлое, кажется еще светлее благодаря открытому выпуклому лбу. Появление ее на любом фоне создает иллюзию посещения ювелирного магазина — изделие из светлого золота, украшенное крупными аметистами. Двумя. В лице ее ничто так не бросается в глаза, как это доминирование двух контрастных цветов: светло-пшеничного — волос и ярко-морского — глаз. Мафусаила немало помучил вопрос, украсила бы это лицо выразительность или наоборот перегрузила бы его как картинную галерею, где так быстро утомляется взгляд. Она могла бы быть королевой красоты в Касабланке или русской певицей. Она не стала ни тем, ни другим, и теперь ей нужно было какое-нибудь приносящее доход занятие.

Мафусаил впервые узнал о ее существовании, когда родственники Шарлотты попросили помочь ей с работой. Не слишком счастливый опыт его предыдущих попыток трудоустройства знакомых и друзей обусловил сдержанный ответ Мафусаила. Все почему-то полагают, сетовал он, что за семьсот лет у него должны были образоваться тысячи полезных связей. Да, у него есть связи, но ведь секрет их сохранности и устойчивости — в том, что он не злоупотребляет ими в ущерб здравому смыслу. Выяснив, однако, что профессия Шарлотты совпадает с одним из множества смененных им занятий, он вызвался помочь этой безликой пока для него Шарлотте, натаскав ее и передав часть опыта, после чего он сможет намекнуть о ней своим бывшим клиентам. Только получив его согласие заняться Шарлоттой, ее родственники, сердечно поблагодарив Мафусаила за отзывчивость, намекнули со скромной улыбкой, что их совместные занятия, скорее всего, не будут для него в тягость. Мафусаил не рискнул задать пару или хотя бы один вопрос, который прояснил бы причины их легкомысленных утверждений. Не представляя себе внешности и психологического склада Шарлотты, он попытался все же представить излучины ее женской интуиции в выборе общего имиджа и деталей одежды для их первой встречи.

Ей, конечно, будет известно, что ему уже стукнуло семьсот, но игривые родственники, несомненно, намекнут и ей, что он отнюдь не развалина, годная только на то, чтобы вытирать ему суп с подбородка.

Открытое платье она, вероятно, сочтет слишком провокативным, юбка ниже колен будет отвергнута, поскольку может быть воспринята как оскорбление, хотя она знает, каким тяжелым испытанием для мужчины является пара открытых круглых коленок. Лицо и грудь не могут быть ни спрятаны, ни замаскированы. Она не может знать, с какой стороны от него ей будет предложено сесть, поэтому к обоим профилям следует отнестись со вниманием. Наброшенная расстегнутая кофточка способна заслонить грудь, не нанося обиды и не отвлекая от дела. Напротив, прядь волос, закрыв глаза и лицо наклоненной трудолюбивой головы, может спровоцировать безнаказанные взгляды в ее сторону… Мафусаил поспешно, словно оплаченные счета, которые он по ошибке может опять захватить в очередной поход на почту, затолкал захватившие его предположения насчет Шарлотты в выдвижной ящик, предназначенный для черновиков воображения. «Оба ящика в прикроватной тумбе переполнены, — вспомнил Мафусаил, — все наверняка окажется другим, незапланированным, вот и за нижний ящик вечно заваливаются лежащие сверху бумаги, а верхний — закрываясь, прихватывает и прижимает телефонный шнур», — ковшиком прохладного скепсиса он погасил мысли о Шарлотте.

Когда он увидел, как она выходит из такси напротив его дома (какая расточительность в ее положении!), он понял в ту же минуту, что обрек себя на тяжкую борьбу с постыдным соблазном. Так он ощутил это в первый же момент, когда раскрыв дверь такси, она не выпорхнула из железной клетки на колесах (ей — тридцать семь), но будто вылупилась из нее и недоверчиво ступила на незнакомый берег в легком не очень открытом цветастом платье и белых босоножках на толстенной подошве. Она улыбнулась издалека встречавшему ее на пороге дома Мафусаилу говорящей улыбкой: «Вот я, Шарлотта, это место мне совсем не знакомо». Никакого запаха духов он не почувствовал, отступив от дверного проема и пропуская ее мимо себя вперед в прохладу и густую тень коридора.

С первого дня их знакомства Мафусаил стал перебирать и чинить рыболовные снасти для ловли яблочного цвета русалок. «О! Он делает это просто по привычке, — убеждал он себя, — из простой потребности в поддержании жизненного тонуса». Все же дополнительные соображения практического толка порой посещали его: как минимум половина женщин, перебирал и анализировал Мафусаил свой жизненный опыт, чувствительна к проявлениям интеллектуальной мужской изобретательности. Еще половина из этой половины не слишком требовательна к физическим проявлениям мужественности (далеко не всегда ему удавалось преодолеть лень, и содержимое спортивной сумки, где всегда находились очки для плавания и наушники, подключаемые к аудио-сети на панели беговой дорожки, дополнить свежим полотенцем, переменой одежды и миновать в спортивной обуви, шортах и футболке турникет местной «качалки»). Итого: половина, а из половины — четверть. Не так уж мало!

На одном из занятий (не первом) Шарлотта зевнула, глядя в компьютер («Нет-нет, мне интересно, я просто ужасно плохо сегодня выспалась, проворочалась полночи!»), и, откинувшись в кресле, прикрыла глаза, — это показалось Мафусаилу столь явным актом доверия и близости, что он мысленно взмолился, пытаясь отвести взгляд от ее лица, но Шарлотта была безжалостна, она длила паузу, а Мафусаил все смотрел и смотрел на нее. Упреки совести («Господи! Ей всего — тридцать семь!») столкнулись с якобы услышанным им ее шепотом: «У меня все равно никого нет, ты не занимаешь ничьего места». Этот шепот, так казалось Мафусаилу, он переводил на язык мужского соблазна с языка ее чуть подрагивающих закрытых век. Он беззаконно впитывал весь рисунок и отдельные линии ее чудесного лица, словно собирал в маленькую рюмочку с рисунком карточных мастей темные восхитительные озерца теней под ее ресницами. Собрав четверть рюмочки, — пригубливал и медленно тянул, наслаждаясь.

У этой кражи был острый и пряный вкус мимолетности. Он вспомнил как двести лет назад на автомобильном шоссе, ведущем в Тель-Авив, он спас нежно-желтую медузу полиэтиленового пакета, которую кружил ветер, грозивший загнать ее под днище и приклеить к горячей выхлопной трубе на самом ее выходе из мотора, где эфемерное существо растает, надувая плотные, мелкие грязно-желтые пузыри. Тогда, воспользовавшись возникшей на дороге пробкой, он вышел из автомобиля и закрепил пакет в щели между двумя бетонными блоками, из которых было составлено массивное ограждение, разделяющее встречные автомобильные потоки.

Мафусаил все смотрел и уже убеждал себя, что в шепоте век Шарлотты он уловил суть казавшейся ему знакомой женской философии, говорящей, что в хрупкости возможного ее объединения с ним, могущего оборваться в любой момент из-за его преклонного возраста, есть некое родство с мимолетностью и скоротечностью женской молодости и красоты. Эта мнимая, придуманная Мафусаилом симметрия ему же казалась отговоркой висельника, оправдывающего нападение на богатых путешественников в лесу соображениями высшей справедливости. Только он, знал о себе Мафусаил, никак не сможет и не захочет раздать награбленное бедным. Мафусаила охватил ужас при мысли, что Шарлотта ведь рано или поздно откроет глаза, и он окажется позорно пойманным.

Она открыла глаза и тихо рассмеялась, растянув блекло-розовой с блестками помадой накрашенные губы, в узкой щели между которыми блеснули белизной зубы, рисунок которых, как было ей хорошо известно, не производил впечатления хищности. Она увидела в точности то, что ожидала увидеть — загипнотизированного кролика Мафусаила…

— Ну, представь себе, — сделал еще Мафусаил фальшивую попытку убедить Шарлотту в нелепости шага, такого же опасного и судьбоносного, как первый шаг в экзаменационный зал в юности, — вот гуляем мы с тобой по набережной Тель-Авива, и все прохожие смотрят на меня.

— На тебя? — переспросила Шарлотта.

— На меня, — подтвердил Мафусаил, — смотрят и думают: сколько же у этого старика должно быть денег! А ведь это не так!

Шарлотта расхохоталась, и Мафусаилу в ее звонком смехе почудились все те же два цвета — пшеничный и бирюзовый. Но этот смех и восхищенный взгляд возбудили и потянули его словно вожжи — заслуженного коня. И как этот славный работник, он шевельнул седеющей гривой, напряг вялые мышцы и сдвинул воз.

— Ты не станешь удручать мою душу изменами? — спросил он.