Шок от падения - Натан Файлер

— Все в порядке? — спросила медсестра Эта.

Я практически сбил ее с ног, так быстро я выскочил из комнаты.

— Я готов. Извините. Мы можем идти?

Она посмотрела на один-единственный пластиковый пакет, который я прижимал к груди.

— Это все, что ты берешь с собой?

— Да. Спасибо, что съездили со мной. Идем?

— Конечно. Но может быть, стоит…

— Пожалуйста. Это все, что мне нужно.

— Хорошо. Такси все еще ждет. Мы можем ехать прямо сейчас.

На стук в дверь Томас не ответил. Я как можно тише вошел в палату, хотя, мне кажется, его бы не разбудил и стук барабанов.

Я достал футболку из пакета. Вообще-то, футболом я не интересуюсь. Даже не помню, откуда у меня футболка «Бристоль-сити». Она с незапамятных времен валялась у меня в ящике комода. Должно быть, ждала этого момента. Наверное, она устарела сто сезонов назад. Зато на ней не было огромной дыры.

Я аккуратно обернул ее вокруг его плеч.

— Это тебе, приятель.

Он даже не пошевелился.

Пустой полый бух

Сегодня только пятнадцать минут, а потом — на укол. У меня проблемы с таблетками, и поэтому меня ждет длинная, острая игла.

Каждую неделю стороны чередуются.

Но сейчас я не хочу об этом думать. Лучше не думать до тех самых пор, пока тебя не поведут на укол.

Повторяюсь?

Просто моя жизнь — сплошной копипаст.

Сегодня здесь странный воздух. Словами это не объяснить. Как сказала бы бабушка Ну, его можно резать ножом. Сотрудники постоянно убегают в комнату для персонала и там мрачно перешептываются. Нельзя сказать, что они от нас прячутся, их видно через окно в стене. С нами они веселы и приветливы, как будто все у них тип-топ. Но выглядят они отвратно. То есть я не хочу сказать про них гадость. Просто они выглядят усталыми. Или подавленными. Мне, вообще-то, их жалко. Прямо сейчас Джанетт, которая ведет группу арт-терапии, разговаривает с Вероникой со своим обычным восторженным придыханием, но видно, что это показное, она делает это на автомате.

А может, мне это все мерещится. Я вчера поздно лег: пил со Свином. А сегодня утром мы еще добавили. Свин — это не имя. Свин — это ярлык.

Но вот о чем я подумал.

Это ярлык, который он прилепил на себя сам, чтобы закрыть ярлыки, которые прилепили на него другие. Такие, как БЕЗДОМНЫЙ и АЛКОГОЛИК. Он жутко умный. Он говорит немного невнятно и часто отвлекается, но, если вникнуть, у него не голова — а хранилище фактов. Это Свин объяснил мне насчет зацикленности на письме. Он в первый раз сказал про это, когда мы с ним вместе пили, и я расслабился и начал ему выкладывать про Дениз, и Клик-Клика, и доктора Клемента, и остальных больших шишек, которым платят за то, чтобы они контролировали мою жизнь.

Но, наверное, он и вчера вечером это говорил. Он все время повторяется, когда пьяный, а пьяный он довольно часто. Наверное, в его жизни тоже сплошной копипаст.

Он сделал большой глоток пива.

— Это было в семидесятых. Тебя, парень, тогда еще на свете не было. Но ты не думай. Ничего не меняется.

Вот как было дело

В семидесятых группа исследователей симулировала симптомы болезни, чтобы стать пациентами нескольких психиатрических клиник в пяти различных американских штатах. Они говорили, что слышат голоса, произносящие три слова: пустой, полый, бух. Сразу же после госпитализации они бросали притворяться и больше не упоминали про голоса.

А вот и безумие

Врачи не верили, что они поправились, и все равно держали их в больнице — некоторые из этих исследователей в результате провели там несколько месяцев. Их отказывались выпускать, пока они не признают наличие у себя психического заболевания и не согласятся принимать лекарства. Так действуют ярлыки. Они приклеиваются.

Если люди считают тебя СУМАСШЕДШИМ то, что бы ты ни делал — все будет нести на себе штамп «СУМАСШЕСТВИЕ».

Один из исследователей вел дневник — он записывал, как с ним обращались, чем кормили и все такое. Когда эксперимент был закончен, он смог прочесть, что писали о нем доктора и медсестры. Они видели, что он что-то царапает в своей тетради, и фиксировали это так: пациент проявляет зацикленность на письме.

И что это вообще значит?

Я не придуриваюсь. Я честно не понимаю, что это значит. Это то, что я делаю? Я проявляю зацикленность на письме? Я еще и рисую. Это зацикленность на рисовании? Между нами, я время от времени хожу посрать. На этом я тоже зациклен?

Ну что тут скажешь? У Свина есть на этот счет хорошая поговорка, и мы повторяем ее, как мантру, как особое рукопожатие. Мы открываем новую банку пива, и когда оно плюется нам на руки, Свин фыркает:

— Всех мудаков не переделаешь.

Потом мы чокаемся банками и орем изо всех сил, стараясь перекричать шум улицы:

— Но к этому надо стремиться!

Я знаю, это глупо, но вроде как помогает.

Вообще-то, мне надо идти.

Дениз только что появилась в конце коридора.

— Приходи, когда будешь готов, Мэтт.

Обычно я заставляю ее ждать. Вроде как стою на своем. Но она сегодня какая-то расстроенная, и мне, честно говоря, ее жалко. Серьезно, кажется, воздух можно резать ножом. Да что ножом, тупыми ножницами, которые выдают в группе арт-терапии. Явно что-то случилось.

Распахнуть

Мы смотрели «Истэндерс», сидя на большом зеленом диване.

Я, мама и папа сидели на диване, а Саймон обычно устраивался на ковре, скрестив ноги по-турецки.

Это была серия, в которой Бьянка уезжает из Уолфорда, но с тех пор прошло уже сто лет. Я ее помню только потому, что Саймон был неравнодушен к Бьянке. Мне горько думать об этом. Или просто грустно. Невероятно грустно. Теперь это наш новый семейный портрет: мы втроем сидим на диване и смотрим на то место, где раньше был Саймон.

Я вам уже об этом говорил.

Я сказал, что «Истэндерс» был нашим ритуалом, что мы даже записывали серии, которые не могли посмотреть. Я больше не упоминал о нем, поскольку серия, в которой Бьянка уехала, стала для нас последней. Мы больше не смотрели «Истэндерс» всей семьей, и с тех пор я не видел ни одной серии от начала до конца. Прошло почти десять лет. Я докурил свой табак. Принял последнюю таблетку снотворного. Мне ничего не оставалось, кроме как сидеть в продавленном кресле в холле перед телевизором и пытаться не обращать внимания на тошноту, головную боль, голод, оцепенение и истощение — последствия двух белых таблеток в день.

В холле толклась куча народу. Из столовой принесли дополнительные стулья, и парочка медсестер зависла в дверях. Все хотели посмотреть эту серию.

Он показался где-то в начале музыкальной заставки. Я заметил его на карте Лондона, когда камера поворачивает и отдаляется.

Иногда весь мир становится похож на крошечный шрифт внизу рекламного объявления, и кажется, что во всяких мелочах, вроде улыбки или рукопожатия, прячутся тайные знаки. Это была не улыбка или рукопожатие, это была серия «Истэндерс», в которой после почти десятилетнего отсутствия Бьянка наконец возвращается. Я снова увидел ее рыжие волосы и веснушки.

Можно убеждать себя, что это просто совпадение, что всякое бывает. Все меня спрашивают, как я это докажу, призывают подумать, возможно ли такое в принципе. Можно, конечно, было бы стиснуть кулаки посильнее, прижать их костяшками к вискам и постараться найти рациональное объяснение.

Но пользы от этого не было бы никакой, потому что даже сейчас я отказываюсь поверить, что он не пытался мне что-то сказать.

В ту ночь я не мог уснуть.

Я, наверное, сто раз прошел коридор из конца в конец, так что мои босые ноги замерзли на холодном полу. Каждый раз я проходил мимо санитара со связкой ключей и облупленным красным планшетом для бумаг. Иногда он сидел за столом в ярком свете настольной лампы, а иногда рыскал в полутьме, заглядывая через глазки в палаты. Время от времени он кривил бровь в мою сторону и просматривал список пациентов в поисках моей фамилии.

Персонал наблюдает за пациентами по очереди, обходя отделение каждые пятнадцать минут, чтобы убедиться, что никто не сбежал или того хуже. Я знаю, потому что я за ними слежу. Они следят за мной. А я за ними.

Когда старший брат зовет, надо идти и играть с ним, если ты хочешь выйти из психиатрической больницы, первое, что нужно сделать, — это наблюдать.

На следующее утро я стоял, потея в халате, пока медсестра собирала мне таблетки, снимала с них фольгу и складывала в пластмассовую чашечку.

— Держи, Мэтт.

— А скажите, для чего они?

— Может, ты мне скажешь?

— Я не помню.

— Думаю, ты вспомнишь, если постараешься.

Я уже хорошо знал эту сестру. Ее звали Клэр, или, может, Энна.

— Попробуй, — сказала она. — Это ведь твои лекарства, не мои.