Каинова печать - Людмила Басова

Через два дня, закончив наряжать к празднику клуб, Виктор по пути завернул в тот самый злополучный магазин. Что его толкнуло это сделать, он и сам не мог объяснить. За прилавком, где продавались портреты членов Политбюро, стояла молодая девушка.

– Простите, – обратился к ней Виктор, – здесь работал пожилой такой мужчина.

– А я вас не устраиваю? – кокетливо отозвалась продавщица.

– Ну что вы… Просто хотел…

– Что вы хотели? – К ним спешил мужчина из соседнего отдела. – Я заведующий магазином.

Виктор замялся.

– Да ничего, собственно.

И направился к выходу. За дверью его встретил улыбчивый молодой человек:

– Знакомого искали?

– Никого я не искал. Дайте пройти.

– Пройдем, пройдем. Обязательно пройдем. Вон до той машины, которая как раз нас и поджидает.

– Кого «нас»? Что вы ко мне привязались?

– Кого? Меня, капитана КГБ Савельева, и вас, студента Графова Виктора Ивановича.

– Почему?

Виктор инстинктивно дернулся в сторону, но тот уже держал его чуть повыше локтя, и хватка у него была железная.

«Господи, только не это! – почти молился неверующий в бога Виктор. – За что? Почему? Как они тут оказались? Следили за ним. Но что он такого сделал?»

До знаменитого, легендарного, страшного здания на Лубянке ехали молча. В полуобморочном состоянии Виктор поднимался вслед за капитаном на этаж – не понял, какой, шел по длинному коридору, глядя в пол на исчезающую под ногами ковровую дорожку. Наконец его сопровождающий открыл кабинет и спросил: «Можно, товарищ майор?» Кивнул Виктору – проходи. Майор был седовласым, с умным породистым лицом, прямо как из кино про чекистов. Смотрел доброжелательно, нестрого. Виктор почему-то сразу успокоился. Такой разберется, что он ни в чем, ну, ни в чем не виноват.

– Садись, студент. Давай побеседуем по душам.

Виктор с готовностью кивнул. Скорее бы узнать, почему его все-таки сюда привезли. Но майор, не задав ни одного вопроса, предложил:

– Рассказывай, как живется советскому студенту. Слышал, ты один из лучших в институте. Талантливый художник и общественник… Вот на таких мы и надеемся. – Подбодрил: – Ну, начинай.

Но Виктор словно оцепенел, не знал, о чем рассказывать, куда клонит майор и что именно хочет услышать.

– Вы, товарищ майор, может, спросите, что вас интересует. Я как-то растерялся.

Майор спрашивал, но, похоже, не вникал в ответы. Да и вопросы-то были пустяковые: с кем дружишь, часто ли ходишь в музеи, есть ли девушка, как вечера проводите… При этом перебирал на столе бумажки, отвлекался на телефонные звонки, и Виктор замолкал на полуслове. Постепенно успокоился, расслабился. И лишь когда майор поинтересовался, какие в ходу у молодежи нынче анекдоты, немного насторожился.

– Да я, в общем, не охотник до анекдотов. Плохо запоминаются. Так, услышишь иногда что-нибудь смешное, расскажешь, посмеемся…

– Ну, не скромничай, студент, не скромничай. Говорят, у тебя талант. Как ты про Абрамчиков-то! А про Политбюро, а? Которое целиком продается? Смешно, ей-богу смешно.

И вдруг действительно засмеялся дробным, каким-то немужским смехом, и Виктор чуть было не поддержал его, не оттого, что смешно, а в угоду, как бы за компанию, но, посмотрев на майора, вдруг поразился резкой перемене: на него глядели ледяные, пронизывающие глаза. Виктор похолодел.

– Так это, товарищ майор, не я, это продавец сказал. А я, наоборот, возмутился.

– Это точно, вроде как возмутился, – согласился майор. – А посмеялись-то вдоволь уже вечером, в своей компании. Повеселились от души.

«Кто-то из наших, из наших, – винтом засверлила в голове Виктора мысль. – Но кто? Почему?»

– Рассказывайте подробно обо всех, кто был с вами в тот вечер. Вспомните реакцию каждого и каждое сказанное слово, – отчеканил майор.

– Вряд ли я смогу, мы хорошо выпили…

– Ну, ладно, – согласился вдруг майор. – Будем считать, что беседы не получилось. Но протокольчик-то оформим по всем правилам. А то я тоже отвлекся тут с вами… Дата, место рождения?… Под оккупацией, значит, пришлось жить, сочувствую…

У Виктора вспотели ладони. Знает про мать? Или узнает… Но он был тогда ребенком!

В конце концов он сдал всех. Особенно выделил Гиви, рассказав, как тот возмущался, что он напугал старика.

– Вот и ладненько, – повеселел майор. – Теперь подпишите и пока свободны.

Виктор тупо уставился на бумагу:

– Это о неразглашении?

– Ну, разглашать-то вы, я думаю, сами не будете. О сотрудничестве.

– О каком сотрудничестве? Я художник, мне год осталось до окончания института, и я уеду во Владоград.

– О каком сотрудничестве? Именно о таком, какое у нас сегодня успешно состоялось. Можете, конечно, отказаться, ваше право. Но я сейчас подпишу ордер на ваш арест. Порочить руководителей партии и правительства никому у нас не позволено. И предлагаю я вам не что-то непристойное, а высокую честь отстаивать безопасность родной страны. И, поверьте, ваша помощь окупится сторицей. Что ждет молодого, пусть даже талантливого художника? Пока вы не достигнете определенных успехов и не станете членом Союза художников СССР, а иногда на это уходит почти вся жизнь, вы будете обязаны работать, и работа порой бывает очень далека от творчества. Художники, начинающие писатели идут в сторожа, в дворники, чтобы не сесть в тюрьму за тунеядство и иметь возможность заниматься любимым делом. Заработка не всегда хватает на краски и холсты. А уж о хорошо оплачиваемых заказах, поездках за рубеж, персональных выставках они и не мечтают. Так что выбор за вами. А что уедете в свой Владоград – так ради Бога. Нам люди везде нужны.

Виктор дрожащей рукой расписался.

Вечером того же дня пришли за Васей и за Гиви. Вася взбунтовался – за что, куда? Его спросили: «Хочешь, чтобы вывели в наручниках?» Гиви держался спокойно, улыбался. Но на лестнице вдруг рванул через перила, сиганул в пролет на первый этаж, метнулся в мастерскую и на глазах изумленных студентов и преподавателя выпрыгнул в окно. Рванувшиеся за ним кагэбэшники догнать его не смогли. На другой день Виктор узнал, что взяли и грузин-первокурсников. Значит, Верка, понял он. Сучка, крысенок с редкими волосиками на узкой головке и длинным острым носом. И даже с сожалением подумал: «Эх, дурак Васька».

Вызывали на допрос и Рустама, но допроса как такового не получилось. Говоривший с заметным акцентом, но всегда правильно строящий фразы, он тупо твердил:

– Моя ничего не знает, моя земляка на поезде встречал, моя ночью не был.

– Да знаем мы, что не было тебя, – сердился майор. – Но рассказать про тех, с кем жил четыре года, можешь? Анекдоты, небось, слушал?

– Моя анекдоты не понимает. Хозяин домой пришел, жена чужим мужчиной на постель лежит. Такой женщина убивать надо. Они смеются.

– Как же ты учишься? – удивился майор.

– Моя хорошо рисует. Моя Узбекистан на Москва посылал. Моя нацмен, учителя жалеют.

– Уведите его, – распорядился майор и чуть спустя с досадой сказал лейтенанту: – Набрали чучмеков и тянут за уши. Но что поделаешь, интернациональный долг, надо помогать младшим братьям готовить свои национальные кадры. В конце концов черт с ним, у него на тот вечер действительно железное алиби.

Судьба Васи сложится весьма печально. Вернее, и вовсе не сложится – оборвется: в тюрьме его убьют в драке уголовники. Отца, председателя богатейшего совхоза под Минском, исключат из партии и снимут с работы. Матери, сельской учительнице, запретят работать в школе. Гиви исчезнет из-под всевидящего ока КГБ на долгие годы, но в семидесятых его фамилия появится в титрах кинолент многих известных режиссеров как художника-постановщика. Графические иллюстрации Рустама украсят книжные издания поэтов – классиков Востока и будут радовать читателей тонкостью рисунка, особой вязью письма и необычным сочетанием красок. Но тогда, после допроса в КГБ, он раз и навсегда перестанет общаться с Виктором, и его бронзовое лицо с бровями вразлет, с косым разрезом черных глаз, лицо Великого Могола, не дрогнет ни одним мускулом, ни одним нервом в ответ на приветствие или вопрос своего однокурсника.

С наступлением последних летних каникул, молча собрав вещи, Рустам уедет в Узбекистан, а Виктор отправится бродить по заповедным местам родного края. Писалось плохо. Делал наброски, чтобы хоть на будущее запечатлеть красоту озерца, трагичность старого морщинистого дуба, поваленного бурей. Просился на ночлег к одиноким старикам, платил за приют чем мог – в основном, рубил дрова. Его поили парным молоком, угощали картошкой в мундире, а он быстрыми штрихами рисовал простым карандашом лица людей, которые уже много пережили и много поняли в жизни. В одной из деревень встретился со стариком таким древним, что никто из местных жителей не знал и не помнил его молодым. Считали его чуть ли не юродивым. И действительно, странны были речи его.

– Человеку от рождения дается тоска на вырост. Маленькая такая, присосется к сердцу и растет потихоньку, становясь все больше и больше. К старости так разрастется, что становится больше самого сердца и вовсе съедает его. Но это не у всех, – хитренько улыбался белесыми своими глазками. – Потому как секрет надо знать.