Третья тропа - Александр Власов

— Продашь? — спрашивал парень небрежно, как о чем-то пустяковом.

— Не собираюсь, — отвечал Богдан.

— А почему? — заинтересованно продолжал парень. — В лапу хочешь за молчание?.. Монеты имеются.

От денег Богдан обиженно отказался, и тогда парень крепко схватил его за локоть, придвинул к себе и прошептал:

— Кремень!

Богдан принял это как похвалу в свой адрес, но парень уточнил:

— Это я Кремень.

Он снова уставился не мигая Богдану в зрачки и, словно прочитав его мысли, заговорил о самом для Богдана заветном, долгожданном. Он сыпал жаргонными словечками, но от этого его рассуждения о великой верности, железной спаянности, несгибаемой стойкости не теряли для Богдана притягательной силы.

— Ты их бей, лупи смертным боем — от них только искры! — жарко, без передышки выпаливал парень, говоря о стойких людях и явно намекая на свою кличку. — Ты их полной катушкой не расколешь! Вышкой не заставишь варежку разинуть! Мокрое дело на себя возьмут, а друга не выдадут! Язык проглотят!

Разинув белозубый рот и для наглядности прикусив язык, парень отдышался, ткнул пальцем в лебединые клетки.

— И пусть ты попадешь туда. Решеточки, колючечки, сторожевые вышечки. А тебе плевать голубой слюнкой! А почему?.. А потому, что свои помнят и ждут. Любой срок проходит. За тобой еще глазок не защелкнется, а свои уже рядом! Под ручки тебя! И бери ты их без остатка со всеми потрохами! Жизнью их распоряжайся — заслужил!

Парень неожиданно встал и, не прощаясь, ушел — оставил Богдана одного на скамейке. Долго сидел Богдан у пруда и думал. Он не старался обмануть себя: отчетливо представлял, о каких таких сверхстойких людях толковал парень, чью дружбу и самоотверженность расписывал. В тот раз у Богдана хватило ума и решительности отказаться от дальнейшего знакомства с этой компанией. Ему помогло одно чисто внешнее обстоятельство. Он еще сидел на скамейке, когда работники парка принялись ловить и распихивать лебедей по клеткам. Птицы отчаянно сопротивлялись, били крыльями, умоляюще вытягивали нежные шеи. Жутко стало Богдану, и он пошел домой, распрощавшись с мечтой о великой дружбе, которая блеснула перед ним, поманила, а привела к клетке с пойманными лебедями.

Прошло месяца два. На пруду в парке открылся каток. Богдан по вечерам ходил туда. Катался он неплохо, но однажды сплоховал — столкнулся с незнакомым пэтэушником. Оба упали. Богдан несильно ушиб коленку, а мальчишка разбил нос и, зажав его рукой, убежал с катка. Богдан покатался еще немного и, возвращаясь домой, увидел под заснеженными деревьями группу учеников ПТУ. С ними был и тот мальчишка. Богдан понял, кого они ждут и зачем, но он не был трусом и наивно считал всякое бегство или крики о помощи позорными. Не закричал он, не побежал, даже шагу не прибавил. Шел, как прежде, точно не видел пэтэушников. Сердце тревожно постукивало, и лишь одно чувство переполняло его — чувство отчаянного одиночества.

— Он? — спросил один из пэтэушников простуженным голосом и выпрыгнул из-под деревьев на дорожку, цапнул Богдана за воротник. — Не торопись!

Если бы их было двое, даже трое, Богдан попробовал бы отбиться. Но их было много. Плотным кольцом обступили они Богдана. Его поразило, что лица мальчишек не казались злобными, сердитыми или просто возмущенными. Деловые, вроде бы, лица, словно мальчишки собирались выполнить какую-то необходимую работу.

— Начинай! — услышал он команду, и сильный удар сзади в голову заставил его покачнуться.

Далеко отлетела и упала в снег шапка. Богдан прикрыл коньками живот, прижал подбородок к груди. Он чувствовал боль от ударов, но другая, внутренняя, боль была сильней. Мысли мелькали с лихорадочной быстротой. Но даже мысленно не мог он никого позвать на помощь. Ни одно надежное имя не приходило в голову. Был он один и, кроме этих деловитых пэтэушников, никого в мире не было.

Громкий свист прорезал тишину вечернего парка. С гиканьем, улюлюканьем высыпала на дорожку новая ватага мальчишек. Широкий охотничий нож поблескивал в руке у гривастого. И распалось кольцо вокруг Богдана. Черными зайцами бросились пэтэушники в разные стороны.

— Жив? — весело спросил гривастый, пряча в рукав нож, сделанный из картона, посеребренного краской. — Знай наших!

Кто-то поднял шапку, стряхнул с нее снег и подал Богдану. И точно волшебная сила заключалась в этой шапке. Насунув ее на голову, Богдан почувствовал себя так, что, будь в то мгновение рядом комиссар Клим и спроси он: «Счастлив ли ты?» — Богдан без раздумий ответил бы: «Да, счастлив!» И не потому, что легко отделался от пэтэушников. Он был счастлив оттого, что нашлись парни, которые, не думая о себе, без зова, без просьбы бросились ему на помощь. Они не выясняли, кто прав, кто виноват. Они просто признали его своим — и этим было сказано все.

В тот же вечер на радостях они на лестнице распили принесенную гривастым бутылку сладкого вина. Глотали из горлышка, по-братски передавая ее по кругу. Богдан первый раз в жизни хлебнул сладко-терпкой жидкости и, слегка захмелевший, влюбленный в настоящих, как ему представлялось, друзей, вернулся домой.

Потом он часто встречался с гривастым и его компанией. Плотно сбитой кучкой бродили они по парку. Никто не смел затронуть их. И Богдан пьянел от радостного сознания нераздельной общности с этими отчаянными ребятами. Они были как крепко сжатый кулак — за один палец не ухватишься.

Ничто не проходит даром. Богдан пока не совершил никакого преступления, а по школе уже разнесся слушок о его причастности к дурной компании. Видели его с гривастым, за которым давно укрепилась смутная, ничем пока не подтвержденная, но недобрая слава.

Первыми отреагировали девчонки. Падший кумир хуже дохлой кошки. Никто больше не посылал Богдану записок. Он стал ловить на себе отчужденные, осуждающие взгляды. Мальчишки хоть еще и не сторонились Богдана, хоть в их взглядах было больше холодного любопытства, чем осуждения, но и они предпочитали держать себя так, чтобы никто не мог заподозрить их в близости к Богдану.

За Богданом ничего конкретного не числилось, поэтому никаких официальных разговоров с ним не вели. Однако общественное мнение сыграло свою роль. В классе уже появились первые комсомольцы. Их становилось все больше, а о приеме Богдана в комсомол никто и не заикался.

Все это затрагивало его самолюбие, но он уже не чувствовал себя одиноким. У него были друзья. И чем холодней и неуютней становилось ему в школе, тем теплее проходили вечерние встречи с гривастым и другими ребятами.

Однажды они поехали на противоположный конец города. Богдана, как новичка и «специалиста по подсматриванию из окна», поставили на такое место, откуда он мог следить за домом, из которого был виден газетный киоск — точно такой же, как на его улице. Может быть, поэтому Богдан не испытывал страха и сомнения не очень мучили его. Во всяком повторении есть какая-то притупляющая однообразность. Такой же киоск, те же мальчишки, и сделают они то же самое.

На третьем этаже дома, за которым следил Богдан, молодая пара вывешивала на окно новые занавески, и он долго не давал гривастому условного сигнала. Наконец занавески были повешены и даже задернуты. Богдан повернулся к киоску спиной — это и было сигналом. Гривастый вырезал уголок стекла, и мальчишки, как и в прошлый раз, быстро вытащили билеты.

На одной из станций метро их передали Кремню. Он сунул пачку в карман и смешался с потоком пассажиров.

— А что дальше? — спросил Богдан, обескураженный и разочарованный обыденностью всего случившегося.

Гривастый подумал, что он хочет знать, как и чем расплатится с ними Кремень, и потому ответил с обнадеживающим подмигиванием:

— За ним не пропадет!

В тот день Богдан простудился. Он провалялся в постели с неделю, а когда пошел в школу, коренастый, невозмутимо спокойный и вежливый милиционер встретил его во дворе и прямиком отвел в ближайшее отделение.

Предварительное следствие вела пожилая женщина. Она повидала разных подростков и изучила их характеры, но такой, какой был у Богдана, ей еще не встречался. Обо всем отвлеченном Богдан говорил свободно, раскованно, остроумно. На вопросы, касающиеся воровства билетов, отвечал без запинки, отрицая все подряд. Ни о каком ограблении он не знает, с гривастым парнем не знаком, кличку Кремень слышит в первый раз. Богдан не опускал голову, не прятал глаз — смотрел смело и всем своим поведением внушал полное доверие. Только женщина-следователь уже знала абсолютно все, и Богдан напрасно показывал свой характер.

Ей очень хотелось помочь парню. Она чувствовала в нем что-то хорошее и стремилась добиться откровенного признания, чтобы отыскать смягчающие обстоятельства и подчеркнуть их в протоколе. Но это не удавалось сделать.

— Вот ведь беда какая! — вздохнула она устало. — Не на то ты тратишь себя, Богдан. — Она взглянула на первый лист протокола, прочитала отчество и повторила: — Не на то, Богдан Петрович! И не на тех!.. Ты сейчас в этом убедишься.