Тёмное крыло - Кеннет Оппель

— Но Эол даже не умел летать! — завопила мать детёныша.

— Я знаю, — сказала Нова. — Но птицы, возможно, подумали, что он был кем-то другим.

Сумрак буквально чувствовал, как чужие взгляды ищут его, находят и пронзают насквозь. Он силой заставил себя смотреть только вперёд, только на своего отца. Его морда выглядела застывшей и сдержанной. Был ли он, так или иначе, причиной смерти Эола?

— Мы должны убить одного из их детей! — воскликнул Барат. — Жизнь за жизнь!

Колония ответила рёвом одобрения.

— Это может привести лишь к новым нападениям, — твёрдо сказал Икарон.

— Это был детёныш не из твоей семьи! — парировал Барат.

— Я знаю, друг мой. И именно поэтому я больше способен дать беспристрастный, рациональный ответ.

— Я хочу правосудия, а не беспристрастных рассуждений! — закричал Барат.

— Я знаю, что это не удовлетворит тебя здесь и сейчас, но это решение, которое пойдёт на пользу всем нам.

— И каким же образом? — спросил Барат. — Если мы ничего не сделаем, то тем самым дадим птицам разрешение убивать снова и снова. Они не будут бояться помыкать нами. Они будут думать, что мы струсили.

Сумрак взглянул на Нову и увидел, как взгляд её ясных глаз с большим интересом переходит с Барата на Икарона. Вне всяких сомнений, ей нравилось видеть, как, наконец, ещё один старейшина перестал соглашаться с их предводителем.

— Мы мирно жили с птицами в течение двадцати лет, — сказал Икарон. — Мы никогда не были друзьями, но мы терпимо относились друг к другу. По каким-то причинам они могут рассматривать полёт моего сына как угрозу — их территории, или, возможно, запасам их пищи. И они, и мы питаемся насекомыми. Их действия чудовищны и непростительны, но я не вижу выгоды, которую мы получим, если станем мстить.

— Ты неправ, — кратко сказала Нова. — Согласна с Баратом. Мы не можем оставить это без ответа. Сол, что скажешь ты?

Сумрак увидел, как Сол тяжело вздохнул.

— Согласен с Икароном, — сказал он. — Возмездие редко становится лёгкой дорогой к миру.

Икарон повернулся свирепой мордой к Нове:

— Ты ошибаешься, если думаешь, что наши голоса имеют равный вес! Мой голос — единственный, облечённый властью. Не думай, что голосование может изменить это.

— Полёт твоего сына, Икарон, навлёк на нас эту беду, — сказала Нова. — Этого никогда нельзя было допускать. Это неестественно.

— И что, ты не предпримешь никаких действий? — потребовал ответа Барат.

Сумрак чувствовал боль, глядя, как отец выдерживает эти нападки.

— Конечно же, я предприму действия, — сказал Икарон. — Хотя они могут и не удовлетворить тебя, Барат. — Сумрак увидел, что пристальный взгляд отца остановился на нём, и в его глазах светилось ужасное раскаяние. — Я сделаю всё так, что птицы больше не почувствуют, что их территории опять угрожают.

* * *

— Птицы не хотят, чтобы ты летал, Сумрак, — мягко сказал отец.

— Знаю, — ответил он.

Были послеполуденные часы, мягкий свет солнца струился в лес с запада. Это был первый раз за долгий мрачный день, когда у них появилась возможность встретиться всей семьёй в уединении их гнезда. Эола отнесли на гибельную ветку секвойи, где его семья последний раз взглянула на него перед тем, как оставить его на милость насекомых и стихий.

— Ты должен остановиться, — сказал Икарон.

Сумрак просто кивнул — он чувствовал себя слишком виноватым, чтобы возражать. Возможно, в нём вызвала желание летать его гордыня — желание быть лучше, чем другие. Но он любил это делать: ему нравились торжество и свобода полёта.

— Ну, я не думаю, что это справедливо, — возразила Сильфида. — Почему все так злы на Сумрака? Он не убивал Эола. Все должны злиться на птиц. Барат был прав, нам нужно….

Сумрак увидел, как глаза его отца сверкнули:

— Я не потерплю этого вздора! — его голос был почти рычанием. — Ты что, не слышала, что я говорил, Сильфида? Мы не можем держать под контролем действия птиц. Если мы хотим сохранить мир и избежать дальнейших смертей, проще всего будет Сумраку прекратить летать. Справедливостью этого не поправишь.

— Я знаю, Сумрак, что это будет тяжело — сказала ему мама. — Но твой отец прав. Так будет лучше для всех. Нужно прекратить летать.

— Но я жажду полёта, — спокойно ответил Сумрак. Несмотря на чувство вины, он не мог подавить своей печали. Он летал; он взмывал вверх.

— Это слишком опасно, особенно для тебя, — мрачно сказал Папа. — Если птицы хотели, чтобы их жертвой стал ты, в следующий раз они могут и не ошибиться.

Сумрак вздрогнул, подумав о тщедушном тельце Эола на ветке.

Икарон по-доброму взглянул на него:

— Помнишь, как я первый раз взял тебя с собой на дерево?

— Да.

— Ты даже не хотел прыгать.

— Я очень боялся.

— Но потом ты прыгнул, твои паруса наполнил ветер, и ты понял, что просто создан для воздуха. Больше, чем кто-либо из нас мог себе представить. Я не прошу, чтобы ты оставлял воздух. Ты прекрасно планируешь, Сумрак. Очень быстро. Разве ты не помнишь, какое это удовольствие? Вернись к планированию, отточи его навыки, и попробуй не думать о полёте. Со временем тебе станет легче.

— Я попробую, Папа.

— Обещаешь мне?

— Обещаю.

На следующее утро во время охоты паруса Сумрака хотели махать — теперь это было практически его второй натурой — но он не позволял им делать этого. Он держал их натянутыми, вспотев от усилий, и планировал лишь вниз и вниз, садился, а затем медленно лез вверх по стволу, цепляясь когтями. Он упустил значительную часть своей добычи. Теперь он был медленным и не столь ловким, и той ночью отправился спать голодным.

За следующие несколько дней всё стало только хуже. После смерти Эола многие другие рукокрылы даже не смотрели на него. Он ощущал себя так, словно стал невидимым. Сбывались все самые худшие опасения его матери. Раньше он был просто уродцем; теперь он был причиной несчастий. Даже когда он перестал летать, похоже, никому не хотелось иметь с ним дело.

Его единственной компанией осталась Сильфида — а сам он был неважной компанией. Ему мало о чём можно было поговорить. Он продолжал думать об Эоле и о птицах. Его так просто было удержать, пока они расклёвывали его паруса. Он по-прежнему не мог представить себе, чтобы Терикс мог совершить такое. Но, возможно, Сумрак просто ошибался. Птицы произошли от ящеров, говорил его отец. Делает ли это их такими же, как ящеры — свирепыми охотниками на зверей?

На третий день после того, как он престал летать, Сильфида спросила, хочет ли он поохотиться. Он покачал головой.

— Иди сама, — сказал он.

— Ты нездоров, Сумрак? — спросила мама.

— Всё в порядке. Просто я не голоден.

— Тогда встретимся позже, — сказала Сильфида, и поспешила прочь.

Охотясь с нею вчера, он видел, как тоскливо она поглядывала на Кливера и его группу. Когда она осталась с Сумраком, никто больше не приблизился к ней и не заговорил с нею. Сумрак знал, что она будет скучать без своих друзей, но она была слишком преданной, чтобы оставлять его в одиночестве. Ему не хотелось, чтобы она начала обижаться на него.

Мама подошла к нему и обнюхала его.

— Я знаю, что тебе сейчас трудно, — сказала она.

Сумрак пытался не чувствовать злости, но это не получалось.

— Мне было хорошо летать.

— Я знаю, но всё действительно делается к лучшему. Вот увидишь.

— А ты ещё пользуешься своим эхозрением? — спросил он её.

— При дневном свете в этом нет особой нужды, но да, иногда я пользуюсь им, когда мне нужно разглядеть предметы более чётко.

— Тебе не приходится отказываться от этого.

— Это не то же самое, что у тебя. Но только потому, что никто об этом не знает. Полёт — это совсем другая штука.

— Я бросил летать, но все по-прежнему ненавидят меня. Почему я не должен летать?

— Ты сам знаешь, почему.

— Ненавижу птиц, — пробормотал он.

Это они всё подстроили для него. Всякий раз во время планирующего прыжка он представлял себе, как они глядят вниз и самодовольно щебечут о том, как победили его, как забрали его крылья.

— Остальные рукокрылы вскоре забудут, — пообещала мама. — Просто прямо сейчас они напуганы и злы. Тебя всегда будут избегать. А сейчас ступай, и излови ещё одного бражника, молнией промчавшись в воздухе, как ты умеешь.

Сумрак хихикнул; близость матери и знакомый запах действовали успокаивающе. Но гнев не полностью оставил его. Правда была в том, что он просто не хотел больше планировать. В воздухе он ощущал себя неуклюжим и медлительным. После того, как он летал, это выглядело как нечто вроде поражения. Он не дал бы птицам такого удовлетворения.

Пока вся остальная колония охотилась, он оставался на дереве. Он бродил по знакомым ветвям, ощущая вину за самого себя. Если бы его сородичам-рукокрылам нужен был отщепенец, он бы стал отщепенцем. Он бродил бы, собирая жучков и глодая семена. Такая пища никогда не удовлетворила бы его голод полностью, поэтому он бы, несомненно, похудел и приобрёл странную внешность, и пугал бы молодняк, бормоча всякие глупости.