Женщины для вдохновенья (новеллы) - Елена Арсеньева

В 1830 году в России началась страшная эпидемия холеры. Министр внутренних дел Закревский боролся с ней по привычному принципу «держать и не пущать»: установил строжайшую систему карантинов; население зараженных районов, по сути лишенное всяких связей с внешним миром, обрекалось на вымирание. Подобные драконовские меры привели в ярость императора Николая Павловича, тем более что побороть холеру таким образом оказалось невозможно. К эпидемии прибавились возмущения, волнения, бунты и прочие беспорядки. В 1831 году Закревский получил отставку и надолго остался не у дел.

Аграфена Федоровна лишь плечами пожала — это была ее обычная реакция на все и всяческие неприятности. Ее романы с Пушкиным и K° были в разгаре, ничто иное ее не волновало!

Именно в это время в стихах поэта, а главное — в его прозе и набросках возникает образ ненасытной Клеопатры, которой мало одного любящего мужчины, одного постоянного любовника: ей нужно изобилие, ей нужен выбор, а то и несколько мужчин на ложе враз.

Для начала Клеопатра промелькнула в восьмой главе «Евгения Онегина», в той сцене, где Онегин видит на балу новую, преображенную Татьяну:

Она сидела у столаС блестящей Ниной Воронскою,Сей Клеопатрою Невы;И верно б, согласились вы,Что Нина мраморной красоюЗатмить соседку не могла,Хоть ослепительна была.

Нина, снова Нина… Это лживое, неуловимое, мстительное, холодное имя, весьма напоминающее имя волшебницы Наины из «Руслана и Людмилы», немедленно заставляет насторожиться читателя. Ведь Ниной звалась героиня поэмы Боратынского «Бал»! А кто был ее прообразом — нам тоже известно… Вдобавок Вяземский в своих письмах к Пушкину называл Закревскую не только медной Венерой, но и Клеопатрой. Так что никаких недомолвок тут не было и не могло быть: Нина Воронская — это Аграфена Закревская. Ее мраморная краса…

Потом появился неоконченный роман «Египетские ночи», одной из главных героинь которого была именно Клеопатра, царица Египетская. На страницах этого романа мелькнули многие светские знакомцы Пушкина, например, Долли Фикельмон, изображенная в виде той непосредственной дамы, которая выручила растерявшегося итальянца-импровизатора в трудную минуту и согласилась помочь ему определить тему выступления. В самом итальянце, с его бледным челом и печальными черными глазами, можно увидеть и Боратынского, романтическая внешность которого всегда была предметом тайной зависти Пушкина, как известно, отнюдь не страдавшего красотой. Тема, предложенная импровизатору: «Cleopatra e te amanti» — «Клеопатра и ее любовники», с некоторых пор чрезвычайно волновала самого Пушкина, а именно — с тех самых пор, как он познакомился с Закревской и был не только допущен к ее прекрасному телу, но и сделался участником ее тайных оргий.

Самоуверенность этой дамы (Клеопатры-Закревской) не знала предела:

Скажите: кто меж вами купитЦеною жизни ночь мою? —Рекла — и ужас всех объемлет,И страстью дрогнули сердца.Она смущенный ропот внемлетС холодной дерзостью лица,И взор презрительный обводитКругом поклонников своих…Вдруг из толпы один выходит.Вослед за ним — и два других…

Что происходило дальше — известно всем прилежным читателям Пушкина. Три храбреца поплатились жизнью за любовь египетской царицы, но мало похоже, чтобы смерть могла оказаться слишком дорогой ценой для других соискателей ее неистовой страсти.

Примерно в это же время Пушкин пишет два наброска будущих произведений: «Гости съезжались на дачу», «Мы проводили вечер на даче…» Главная героиня обоих набросков — Закревская, снова она. Правда, здесь ее зовут Зинаида Вольская. Имя Зинаида — не менее змеиное, медное, опасное, чем Нина, разве что в нем появляется некая грозная неумолимость. Увы, даже отъявленный бесстыдник и хулиган Пушкин спасовал, оробел, ощутил, что слаб в коленках перед этой эгоцентристкой, эксгибиционисткой и распутницей, которая получала явное наслаждение, эпатируя окружающих. Вот уж воистину — Вольская, все она делала лишь по своей воле!

Тема Клеопатры возникает здесь вновь. От светской болтовни о причудах египетской царицы разговор переходит к замыслу Зинаиды Вольской, решившей уподобиться Клеопатре («Мы проводили вечер на даче…»). Разговор гостей заходит сначала о том, кого следует почитать первой из женщин. Наперебой звучат имена мадам де Сталь, Орлеанской девы, английской королевы Елизаветы, мадам де Ментенон, мадам де Ролан или «бесстыдницы» Жорж Санд. Наконец называют Клеопатру — как символ наивысшей степени разгула натуры и страстей. Один из гостей спрашивает Вольскую («вдову по разводу», как уточняет ее статус-кво Пушкин):

«Вы думаете, что в наше время, в Петербурге, здесь — найдется женщина, которая будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной — чтоб предписать любовнику условия Клеопатры?»

Зинаида без колебаний отвечает:

«Думаю — даже уверена».

В этот прозаический набросок Пушкин вновь вставил стихотворные строки о Клеопатре:

И кто постиг в душе своейВсе таинства ее ночей?..Вотще! В ней сердце томно страждет —Оно утех безвестных жаждет —Утомлена, пресыщена,Больна бесчувствием она…

Ну да, даже Пушкину неловко было признать, что ни он, ни кто другой вообще не интересует Закревскую как человек, как личность, как мыслящее существо — ее волнует только то, что у мужчин, пардон, ниже пояса. Это была даже не дама, не мать семейства, не матрона — она на всю жизнь осталась непосредственной девочкой с чрезмерно развитой чувственностью, так и не повзрослевшей, играющей с мужчинами в постели… в куклы, а вовсе не в любовь. Эта натура оказалась непостижима изощренному психологу Пушкину, вот он и запутался в попытках создать портрет современной Клеопатры: то в ней, видите ли, «сердце томно страждет», то «больна бесчувствием она»… Но ведь одно исключает другое!

Закревская была истинной разрушительницей душ. Она сломала поэта, вынудила его признать не только свою мужскую несостоятельность, но и слабость духа. Не сводником сделала она его, а наперсником! Поверенным своих страстей, своих неудовлетворенных желаний, своих безумных замыслов… которые, увы, он не смог осуществить, как не смогли иные-прочие, отвергнутые этой неистовой куртизанкой.

Счастлив, кто избран своенравноТвоей тоскливою мечтой,При ком любовью млеешь явно,Чьи взоры властвуют тобой;Но жалок тот, кто молчаливо,Сгорая пламенем любви,Потупя голову ревниво,Признанья слушает твои.

Это он о себе писал, о себе, бедолаге, который не смог поддержать славу африканского жеребца и скатился на роль какого-то добродушного Конька-Горбунка при этой Царь-девице! Это он был жалок в своей покорности, в своей потерянной строптивости, утраченной гордости, в своем страхе: а вдруг не удастся вырваться из этого чувственного плена?..