За Тридевять Земель - Игорь Юрьевич Скарбек

бесконечных сражениях с армадами крылатых тварей... Вот он просыпается и с ужасом взирает на сомкнувшиеся вокруг костра ощеренные, брызжущие слюной голодные волчьи пасти, мерцающие холодными огнями колючие глаза, внимает страшному вою стаи, отступившей прочь лишь после того, как порция свинца уложила на месте громадного вожака-альбиноса... А вот он уже вместе с изможденными своими товарищами увязает в глубоком снегу, с великим трудом выбирается из него и, вырубая ножом приступки для ног, медленно, шаг за шагом, продвигается по склону высокой ледяной скалы, неожиданно поскальзывается, теряет равновесие и стремительно катится по обледеневшему сорокосаженному водопаду вниз...

Трудно сказать, на которые по счету сутки с начала своего пути оказались наши герои в узком глухом ущелье. Именно здесь, как нельзя более кстати, суждено им было набрести на полуразрушенную, набитую снегом пустую хибару с обвалившимся вовнутрь потолком. Сколько могли, расчистили и подлатали строеньице. Из найденного в углу лачуги хлама: подгнивших деревяшек, прутьев, кусков ровдуг и обрывков лафтачных ремней — умелец Лешек тут же принялся сочинять для Риммы лапки-снегоступы, кои вышли у него на удивление вполне приличного вида. Однако к вечеру, когда непогода вновь разыгралась не на шутку, послушника окончательно свалил жар; он бредил и метался в тревожном сне.

Наскоро соорудили ему ложе, покрытое шкурой белого волка.

— Жаль мальца. Вживе, а не жилец. Того гляди хизнет...— покачивал головой Епимах.

Лешек был немного оптимистичнее.

— Абсит! Аркус нимиум тэнсус румпитур (Не приведи Господь! Чересчур натянутая тетива лопается). Но будем надеяться на лучшее. Отрок молод, и ему надо жить...

Злой зимний ветер неистово бился за намертво заколоченными ставнями. Горемычным путникам отнюдь не требовалось иметь великую фантазию, дабы в качестве вполне реальной перспективы завтрашнего утра представить себя заживо погребенными в снежной могиле.

Одно только и было утешение, что лачуга (судя по печи — одна из множественных, но оставленных за неудобством российских одиночек на этом печальном берегу) представляла собой буквально дровяной склад не слишком сырого плавника. Высекли огонь, затеплили очаг; в какой-то бесформенной, потерявшей свое изначальное призвание посудине вскипятили снегу. Немного обогрелись. С пропитанием же было много хуже...

Наступили тревожные сумерки. «Интэр канэм эт люпум» (Пора между собакой и волком (то есть: сумерки)). В печной трубе завывал полуночник. Пленники, стеснившись поближе, прислушивались к шуму бури и шорохам снега на крыше, внимали звучанию отдаленно грохочущего Великого океана. После тщательных поисков в хибаре удалось обнаружить несколько окаменелых рыбин, кои и ели три дня; на четвертый и пятый — крепили силы подошвами от изодранных в клочья торбасов Лешека. Варили их ночь и еще пол-утра; впрочем, все одно, приходилось попеременно сберегать постоянный огонь; и для света, и для поддержания хоть сколько-нибудь пригодной для жизни температуры. Поистине, удивления достоин тот факт, что, несмотря на подобные условия существования, юному послушнику удалось за поразительно короткий срок пересилить свою болезнь.

Вынужденное заточение наших героев подходило уже к концу, когда случилось новое неожиданное происшествие...

Огонь в очаге почти догорел, и сквозь широкие щели недужной хибары пробивался странный тускло-серый свет. Проснувшийся от тихого, неясного шума Римма еще не совсем пришел в себя, как глухой удар, потрясший лачугу до самого основания, заставил всех вскочить на ноги. Следом за ужасающим, леденящим душу рычанием последовал другой удар, за ним — третий... Послышался хруст раздираемой крыши. Скоро сквозь разодранную в щепы кровлю просунулась оскаленная звериная морда. Когтистые лапы размером с добрые вилы уцепились за верхнее бревно сруба. Полуторасаженный в рост аляскинский медведь дико поводил налитыми кровью глазами... Если верить рассказам индейцев, даже свинец рикошетит порой от мощных черепов этих животных, наделенных огромной силой, неукротимой свирепостью и поразительной живучестью. Ходили слухи, что некоторые из подобного рода страшилищ продолжали преспокойно жить, имея с полдюжины пуль в легких и даже тяжелые повреждения сердца. Медлить было нельзя, и Лешек Мавр, схватив свое длинноствольное ружье, совсем уже было изготовился, желая проверить степень правдивости туземных басен, но мохнатый великан неожиданно вдруг отступил... всего-навсего от запущенной в него Епимахом той самой непонятной посудины, в которой путники разогревали снег для питья. Старый Эфраим, как зовут его местные жители, поклацав зубами, выпустил из своих лапищ чахлую лачугу и, глухо ворча, убрался восвояси.

...Выбравшиеся на волю пилигримы наблюдали с высокого каменистого откоса, как появившееся из-за Береговых хребтов солнце оторвалось от оснеженных вершин и неспешно направило свои огненные стопы к Западу. Надлежало продолжить путь и нашим героям...

Все время длительного продвижения их к острову Баранова-Ситхе, несмотря на постоянные мытарства, а порой и просто невыносимые, казалось бы, условия, Лешеку Мавру удавалось сохранять неунывающий вид. Неизменно доброе и почти всегда веселое лицо мужественного поляка вселяло уверенность в сердца его горемычных спутников. Но иногда не могли они не заметить, как глаза их славного предводителя становились вдруг против обыкновения чрезвычайно серьезными и сосредоточенными. Весь он будто уходил во власть великих, одному ему лишь известных дум.

То были мысли относительно неудавшейся попытки его друга Дмитрия Завалишина основать в солнечной Калифорнии, посредством учреждения Ордена Восстановления, независимое государство. По всем калифорнийским делам и начинаниям Завалишина Лешек Мавр, ставший в короткий срок его единомышленником (что, кстати сказать, вовсе не удивительно, если вспомнить биографию мятежного поляка), имел целый ряд поручений. Припоминая последнюю свою встречу с опальным мичманом, Лешек еще и еще раз восстанавливал в памяти слова товарища, страшно боясь упустить что-нибудь важное из сказанного при расставании. Говорил тогда юный декабрист о знаменитом индейском вожде Помпонио — калифорнийском Робин Гуде, по прозвищу Серая Пума, одним своим именем наводившем ужас на испанских колонистов; сетовал на то, что нет у индейцев оружия, которое, впрочем, вполне можно было бы достать у бостонских шкиперов за золото, запрятанное отцами-иезуитами по изгнании их из Америки в тайниках Сьерра-Невады.

Про клады те ведал один лишь золотоискатель Гамбузино, к которому нес Лешек Мавр нечто вроде условного знака — простую пуговицу от флотского френча, по которой должен был признать его, Лешека, таинственный старец. Пылко повествовал Дмитрий и о своей любви к племяннице коменданта пресидии Сан-Франциско, прекрасной Ане-Марии Тересе-Меркадо дель Рока-Верде...

Шел 1830 год. Холодное сибирское солнце, поднимаясь к зениту, равнодушно взирало на скорбную землю, когда у одного из поворотов дороги, ведущей из Читы к Петровскому каторжному заводу, показалась, позвякивая кандалами, процессия варнаков. Впереди, с клюкой, что была раза в полтора выше его самого, и преогромной Библией под мышкой, выступал Завалишин. Одет он был в собственного изобретения черный балахон, сродни квакерскому кафтану, на голове — круглая