Понять Путина. Политика здравого смысла - Генри Киссинджер

История России породила в Европе романтическую ностальгию по временам сотрудничества [с этой страной] вкупе с неясным страхом перед российской обширностью и непостижимостью. Многие в Германии объясняют собственные национальные катастрофы тем, что Германия пренебрегла заветом Бисмарка постоянно крепить дипломатические отношения с Россией; Франция помнит, что в двух мировых войнах ее спас союз с Россией. Историческая память Великобритании более трезва и менее сентиментальна, слишком многое в ее истории связано с сопротивлением угрозам России на Босфоре и на подступах к Индии.

Историческая память этих стран поддерживается общественным мнением, побуждающим свои правительства служить связующим звеном в отношениях между Россией и Соединенными Штатами. Вот почему некоторые европейские лидеры поговаривают о том, чтобы когда-нибудь в отдаленном будущем пригласить Россию вступить в Европейский Союз. Та же причина скрывается за попытками всех ведущих европейских держав установить особые отношения с Россией, чтобы предотвратить повторение известных истории случаев давления с ее стороны, а также в качестве страховки от подобных же действий соседей.

Американский опыт общения с Россией не носит столь непосредственного характера. В XIX веке Россию рассматривали как уменьшенную копию европейской автократии; после большевистской революции 1917 года для многих она стала воплощением основного зла. Соединенные Штаты не устанавливали дипломатических отношений с Советским Союзом до начала 1934 года. В 30-х годах некоторые небольшие группы, подстегнутые подъемом нацизма, увидели в коммунизме наилучшую преграду фашизму и провозвестника нового и более справедливого мирового порядка. Вторжение Германии в СССР породило чувство доброжелательности в отношении жертвы нападения, а также некоторую сентиментализацию советской действительности. Президент Франклин Рузвельт рассматривал Советский Союз как один из столпов зарождающегося мирового устройства. Очевидно, он был убежден, что ни века царской автократии и империализма, ни то, что жизнь целого поколения прошла под знаком сталинизма, не станут непреодолимым препятствием для послевоенного советско-американского сотрудничества.

Медовый месяц оказался очень коротким. Сталинская непримиримость, коммунистическая идеология, советская оккупация Европы вплоть до берегов Эльбы и раздел Германии привели к возникновению атмосферы подозрительности и враждебности. Международные отношения приобрели четко выраженный биполярный характер; две противостоящие сверхдержавы взирали друг на друга через границу, проведенную в центре Европы, и множили свои ядерные потенциалы по обе ее стороны.

В течение всех этих сорока лет конфронтации незначительное меньшинство в США — и несколько более крупные группы в Европе — подвергали сомнению установки, лежавшие в основе атлантической политики холодной войны. Сторонники возвращения к политике советско-американского товарищества времен Второй мировой войны, иногда используемые инициаторами коммунистической борьбы за мир, даже если они и не имели к данной инициативе прямого отношения, порицали Соединенные Штаты за их чрезмерное увлечение ядерной стратегией и политикой с позиции силы. На протяжении последних двадцати лет холодной войны с СССР велись переговоры, в основном касавшиеся контроля над вооружениями, но мотивированные осознанием того факта, что какими бы ни были расхождения обеих сторон по идеологическим и геополитическим вопросам, ядерное оружие означает риск катаклизма, угрожающего самому существованию цивилизации, и что долг двух ядерных сверхдержав состоит в ограничении или устранении этого риска.

Эти переговоры привели к образованию трех течений в американском общественном мнении: сторонники первого полагали, что советская политическая система преобразится (или уже преобразилась) в результате самого процесса переговоров; апологеты второго подхода рассматривали коммунизм как главную, если не единственную угрозу миру во всем мире и были уверены, что прочного мира можно достичь только при помощи крестового похода против коммунизма; третья же группа характеризовалась надеждой удерживать СССР в узде путем комбинирования дипломатических и стратегических усилий до тех пор, пока он не выдохнется, коммунистическое идеологическое рвение не изживет себя и Советский Союз из идеологической конструкции не превратится в государство, преследующее традиционные национальные интересы.

Споры между сторонниками этих трех подходов прекратились с окончанием самой холодной войны. Но поскольку первые две группы исходили из одной и той же предпосылки, а именно той, что российская проблема явилась почти исключительно следствием коммунистической идеологии и структуры, американские кремленологи после окончания холодной войны все больше зацикливались на внутренних изменениях, происходивших в Москве. По мере того как коммунизм переставал быть загадкой, отношения атлантических стран с Россией все в меньшей мере строились на геополитических соображениях и все более принимали в расчет ее внутриполитическую ситуацию, что, в свою очередь, предполагало повышенное внимание к личности российского лидера Бориса Ельцина.

Западные демократические страны стали действовать так, как если бы внутрироссийские реформы были главным, если не единственным ключом к устойчивым взаимоотношениям. Россию рассматривали не как серьезную силу, но как объект снисходительного внимания к ее внутренним проблемам.

Действуя так, как будто они сами были частью российского внутриполитического процесса, западные лидеры на протяжении всего срока правления Бориса Ельцина осыпали его похвалами, стремясь укрепить его приверженность реформам. Президент Клинтон, выступая по поводу отставки Ельцина, говорил о том, что Россия стала «плюралистической политической системой и гражданским обществом, конкурирующим на мировых рынках и подключенным к интернету». Уход Ельцина он объяснил его «твердой уверенностью в праве и возможности российского народа выбирать своего собственного лидера». Между тем едва ли не все прочие обозреватели считали отставку Ельцина результатом умелой манипуляции российской конституцией, позволившей ему посадить на свое место воспитанного в КГБ протеже, которого еще полгода назад никто не знал, и тем самым обезопасить существование самого себя и своей семьи в постпрезидентские годы.

Многие россияне, не усматривая большой разницы между внешней и внутренней политикой России, стали ассоциировать Соединенные Штаты с ельцинской эпохой, отмеченной черным рынком, беззастенчивой спекуляцией, массовой преступностью и государственным капитализмом, когда огромные промышленные предприятия попадали в руки их прежних коммунистических руководителей под прикрытием приватизационных лозунгов. Такое положение дел дало возможность националистам и коммунистам утверждать, что вся [сложившаяся при Ельцине] система носила мошеннический характер и была навязана Западом, чтобы ослабить Россию.

В порядке общего утверждения следует заметить, что когда внешняя политика в отношении России отождествляется с попытками определять российскую внутреннюю политику, возможности повлиять на действия российского государства на международной арене уменьшаются. Но исторически именно внешние действия России представляли собой величайший вызов международной стабильности. Западные демократии, приняв так близко к сердцу драматические события в России, дали российским лидерам возможность отвлечь своих сограждан от разочаровывающей повседневности, вызывая к жизни образы российского славного прошлого.

Каковы бы ни были достоинства подобных взглядов в рискованный период отхода России от коммунизма и сколь бы значительными ни выглядели достижения Ельцина в следовании курсом, позволившим избежать катастроф, сегодня мир имеет дело с русским политическим деятелем нового типа. В отличие от своего предшественника, который отточил зубы в яростной борьбе с коммунистической партией, Путин вышел из мира тайной полиции. Продвижение в этой таинственной иерархии предполагало сильную приверженность национализму и характер холодного аналитика. Это ведет к внешней политике, подобной многовековому курсу царизма, опиравшемуся на веру народа в [особую] русскую миссию и нацеленному на доминирование над теми соседями, которых нельзя покорить. Что же касается других государств, то обычно их внешняя политика включает в себя сочетание методов давления и убеждения, причем соотношение между этими методами определяется путем тщательной, терпеливой и осторожной балансировки сил.

31 декабря 1999 года, за день до своего производства в президенты, тогда еще премьер-министр Путин писал: «Никогда не случится, если это вообще возможно, чтобы Россия стала похожа на Соединенные Штаты или Великобританию. Для русских сильное государство — не аномалия, от которой следует избавляться. Напротив, они видят в его лице гаранта порядка, инициатора и главную движущую силу любых перемен». В своем инаугурационном обращении в мае 2000 года Путин четко отметил имперские традиции России: «Мы должны знать свою историю, знать ее такой, какая она есть, извлечь из нее уроки и всегда помнить о тех, кто создавал российское государство, защищал его достоинство и сделал его великой, могучей и сильной державой».