Эмиграция (июль 2007) - журнал Русская жизнь

- 1942 год. А дальше?

- Да, тут еще такая деталь: бабушка была похоронена рядом с отцом, а между ними - могила неизвестного солдата. Говорят, подрядчик, который там работал, мог принести собачью кость и пуговицу офицера, и ему верили, что это неизвестный солдат. Поэтому мы хотели убрать эту могилу. Прошли через все инстанции, синод и прочее. Мы упустили из виду только то, что нужно было попросить разрешение у японской военной миссии. Когда японцы поняли, чего мы добиваемся, они наняли - так я думаю - русских эмигрантов, которые приходили на могилу и кричали нам с мамой: «Ага, думаете, за деньги все можно, даже выбросить на помойку прах человека, который за нас жизнь положил!»

Тогда губернатор Дайрена нам сказал: «Эти японцы сделают вашу жизнь такой трудной, что я лучше вас отправлю в Тянцзин», - и мы туда переехали. Дело в том, что Бринеры организовали филиалы своей конторы еще до того, как мы уехали из Владивостока, в Харбине, Мукдене, Дайрене, Шанхае, Пекине и Тянцзине.

- Вы упомянули, что отец эвакуировал два консульства.

- Да. Над Дайреном раз пролетели самолеты, но бомбы не кидали. А потом, уже после нашего отъезда, скинули. Во мне очень силен инстинкт самосохранения, и я была не в состоянии слушать военные истории о том, что происходило в России. Когда начинали об этом говорить, я уходила из комнаты.

- Теперь давайте перенесемся в тот день, когда вы отправились сюда, в Америку.

- Была матросская забастовка, поэтому мы воспользовались первой авиалинией между Китаем и Америкой - Philippine Airlines. В самолете DC-6 кресла так близко расположены друг к другу, что если откидывается один человек, приходится откидываться всем. Мы летели по маршруту Манила-Гуам-Гуаджелин, и в каждом пункте все дольше и дольше задерживались, в Гуаджелине- на шесть часов. Мы готовились к холодному перелету, поэтому были в шерсти, а очутились в тропиках! Когда мы садились в аэроплан в Гуаджелине, у нас попросили имена родственников, чтобы сообщить им, если что случится. И полетели мы на Гавайи.

Летели, летели, вдруг странный шум: вносят какие-то тюки. Мы спрашиваем: «Что это?» Нам объясняют: «Спасательные шлюпки! Правый пропеллер стачивает винт, на который он посажен, и если он соскочит, половина самолета оторвется». На борту были еще католические монашки, которые нам говорили: «Не волнуйтесь, мы молимся!»

В итоге мы сели не на Гавайях, а на Johnson Island, рукотворной американской базе. Строители просто сбрасывали мешки с цементом на коралловые рифы, и образовался остров - миля в длину, три четверти мили в ширину. Приземлившись, аэроплан вынужден был два раза объехать остров, прежде чем остановился. Но тут, впервые за семьдесят два часа полета, нам удалось передохнуть. Нам предоставили комнаты для военных девушек, где мы смогли вымыться и лечь в постель.

Два дня на этом острове прошли, как в раю. Мы ходили на какие-то американские фильмы. И все это на коралловых рифах, там вода, как бирюза, и рыбы странные плавают… Потом прилетел еще один аэроплан, чтобы доставить нас на Гавайи. Мы летим, спускаемся, открывается дверь, входит какой-то человек и опрыскивает нас очень щедро ДДТ. «You are from the Orient, we have to disinfect you (Вы с Востока, вас положено дезинфицировать. - Ред.)». Потом вдруг опять поднимаемся. «Почему?» - «Высокая волна».

Полетали- полетали часок и в четыре утра наконец приземлились. Всех нас, двадцать человек, заперли в маленькой комнате. «Что? Почему?» -«Еще рано, служащие приходят только в девять часов». И в девять часов пришли и начали. Поскольку у нас имелись квоты, которые нам дали в благодарность за папину работу, мы были последними, кого допрашивали. А знаете, как американские официальные лица допрашивают? «Были ли вы коммунистом?», «Убивали ли вы кого-нибудь?» Маму спросили: «Вы кого-нибудь убили?» Она ответила: «Not yet». Но они были лишены чувства юмора. Ужасное ощущение. Там и отпечатки пальцев брали, как будто вы преступник. Но нам безумно повезло, что, когда мы уезжали из Шанхая, ко мне подошел какой-то человек (как оказалось, голландский капитан), который знал папу, и говорит: «Вы дочка Феликса Бринера?» - «Да». Я на него очень похожа. Он нас опекал всю дорогу и с нами остался, мы пробыли неделю на Гавайях. Люди, которые хотели лететь дальше рейсом той же компании, через три часа вернулись, потому что их аэроплан загорелся. Представляете, какие это были самолеты? А мы сели на Pan-American и прилетели в Сан-Франциско.

Мы прожили там одиннадцать лет. Мне потребовалось лет пять, чтобы почувствовать себя в Америке своей. Тут другая психология.

- Каков был ваш круг общения?

- Поначалу у мамы была одна подружка. Она говорила: «Мы с Веркой вместе трупы резали». Речь шла о медицинском институте в Петрограде. Было много эмигрантов первой волны. Мы их навещали. Я в то время пела русские послевоенные песни: «Рано-раненько утром вышел ледоход, милого провожала я в поход» и так далее. Как раз в этой песенке есть слова «Из-под Сталинграда мне принес сосед шелком шитый, кровью крашенный кисет». И у меня спрашивали: «Как это возможно - петь про Сталинград и серп и молот? Надо все переменить». Я отвечала: «Ничего не надо менять. Только что была война. Люди ее переживали, и это отражалось в песнях». И понемногу я поняла, что все эти первые эмигрантики озабочены только одним: как бы вернуться и заполучить обратно свои имения. Мне от этого было до того тошно… Только кончилась война. Я очень переживала за Россию. Мне было настолько тошно, что я начала избегать русских.

В 1950 году я начала делать ювелирные украшения и быстро обрела популярность. (Также я подрабатывала капельдинером в оперном театре, и связи в этой сфере мне очень помогли.)

В 1956-м поехала в Нью-Йорк высматривать место, где можно было бы выставить мои вещи. Мы только что построили новый дом. Я сделала невероятные заемы, чтобы построить свой дом, а не покупать готовый. А после той поездки сказала себе: Бог с ним, с этим домом, я хочу жить в Нью-Йорке. И в 1957 году мы туда переехали.

Остановились у Веры и начали искать съемную квартиру в центре. В результате поселились на Пятьдесят пятой улице, между Пятой и Шестой авеню. Заняли целый этаж. Наша квартира стоила тогда сто восемьдесят пять долларов! У нас с мамой были собственные комнаты, а между ними - ванная и кухня. Очень удобно. Я прожила там семнадцать лет. Наверху была мастерская, в холле я сняла место у окна на улицу. Мы дружили с архитектором, который спроектировал здешний Kraft Museum. Он мне построил маленькую лавочку, четыре фута на одиннадцать, как сигарная коробка. Там у меня был магазинчик. Вечером я выставляла слайды на подоконник.

Моя первая выставка состоялась в маленькой, очень эксклюзивной ювелирной конторе на Сорок девятой улице, на одиннадцатом этаже. Они мне дали отличных клиентов и отличные камни для работы. Я храбрый человек: сразу пошла в ювелирный музей и попросила познакомить меня с кем-нибудь, кто связан с Kraft. У меня там появились друзья. С 1964-го по 1970-й преподавала в Музее современного искусства. Семь лет, пока они не закрыли свои школы. Ювелирное дело под моими руками превратилось в ваяние. Русских друзей было очень мало. В 1972 году я еще была католичкой, и в русскую церковь мы ходили, только когда мама хотела послушать музыку.

В конце 1960-х - начале 70-х в Нью-Йорке был очень высокий уровень преступности. Вы подходили к своей двери, вас вталкивали внутрь и насиловали. Когда мы снимали нашу квартиру, под нами жил владелец дома. Потом он уехал, а квартиру сдал наполовину под бизнес, наполовину кому-то из своих сотрудников. Фирма была испанская. Так вот, мы с мамой оказались единственными женщинами во всем здании - все остальное пространство занимал бизнес. Нам раза три за две недели приходилось вызывать полицию, потому что окно кухни выходило на крышу: вдруг туда кто-то заберется! Всюду у меня были кнопки сигнализации - и в квартире, и в лавке. Два раза у меня крали драгоценности. И мама сказала: «Я устала за тебя волноваться». В 1972 году мы решили переехать в Швейцарию. Мне очень не хотелось, но я подумала, что это хороший способ доказать себе и всем окружающим, что я могу работать где угодно.

Мы приехали и сразу попали на праздник: американское общество устраивало бал. Я пошла одна, потому что знакомых у меня еще не было. Какая-то английская семья пригласила меня подсесть к ним. Мама мне связала к балу длинное платье. И я надела подвесную брошь. Во время обеда ко мне подлетает сильно возбужденная женщина и говорит: «Кто сделал вашу ювелирную вещь?»- «Я». - «Как вы?» - «Я ювелир». Она тут же назначила мне встречу. Оказывается, она только что получила пиар-заказ у большой швейцарской ювелирной фирмы. Мне устроили там выставку. Владельцем был американский еврей. Жулик. Я им сказала, что мне не важно, за сколько они продадут мои вещи. Я называю свою цену и все. На второй же день они приходят страшно довольные. «Мы продали ваше ожерелье». - «Отлично». Маленькая заминка, они говорят: «Есть небольшая проблема». - «Какая?» - «Мы вынуждены были дать скидку в тысячу долларов». - «Это, - говорю, - ваше дело, а не мое». - «Как это наше?» - «Так. Я сказала: называю свою цену и все». - «Ну, больше на вашу выставку никто из нашего магазина не придет». Они потеряли, и я потеряла. Сидела там, как в могиле.