Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - Николай Коншин

— Если вы упрямо желаете, — сказала она, — чтоб дочь моя вышла сюда, то я исполню вашу волю; хотя, право, щадя ваше сердце, желала бы свидание ваше с ней отложить хотя до завтраго.

— Я не хозяин здесь, — отвечал Обоянский, — и потому не смею мешать вашим распоряжениям; но не хочу и быть в тягость. Возможное ли дело, чтоб я допустил любезную дочь вашу сидеть, так сказать, взаперти, потому только, что страшатся моего малодушия. Позвольте мне удалиться; я чувствую, что утрешняя сцена совсем неприятна; ваше доброе сердце простит мне: она была невольная — явление было так неожиданно!

— Софья, — сказала мать, отворив дверь в другую комнату, — тебя непременно хотят видеть. Вот она, — продолжала Мирославцева, — ваше желание удовольствовано.

Софья вошла. На лице ее горел румянец, глаза были озабочены.

— Сердечно рада быть с вами, — сказала она графу, — будем неразлучны, если вы желаете этого. Ваша родительская нежность меня так тронула! Сядемте сюда, продолжала она, — хотите ли, я вам разыграю что-нибудь веселое?

Сев к роялю, она придвинула к себе близстоявшие кресла и, указав их графу, пробегала пальцами по клавишам.

В продолжение этой речи Обоянский начинал несколько раз говорить кое-какие извинения насчет малодушия и заключил тем, что сел на указанные кресла. Он, казалось, был спокоен, и хотя изредка, подымая глаза на Софью, мужественное лицо его отражалось умилением, однако ж, во все продолжение игры, он сохранил строжайшее приличие. В промежутки он даже вступал в суждение о музыке; припоминал Софье некоторые любимые им пьесы, заставлял ее проиграть те из них, которые она знала, и, к удовольствию матери и дочери, вечер проведен был без всяких печальных сцен.

Рояль был закрыт. Беседа мало-помалу оживлялась. Обоянский удивлял своими просвещенными суждениями и вкусом.

— Извините меня, — сказала мать, — я так ошибочно судила прежде о купечестве. С вами первым свел меня случай близко, и я нахожу, что ваше присутствие сделает честь всякому обществу.

— Не ко всякому, — отвечал Обоянский, — так благосклонна была судьба, как ко мне. Отец приготовлял меня к коммерции европейской; я был воспитан в Англии; жил долго в Вене, в Гамбурге, а потому и не удивительно, что понятия мои выходят за предел того тесного круга, которым люди моего сословия по большей части ограничивают свое образование. Наши купцы мало заботятся о изучении даже собственного своего дела; они богатеют каким-либо хорошо удавшимся случаем: это все счастливцы, а не политики. Они похожи просто на охотников, кои рассыпались по лесу за добычею: богатейшая набредет на того, кто всех счастливее; но подобное ремесло в торговом деле ничтожно: плохой игрок, который только что надеется на удачную сдачу карт; не купец тот, кто не знает великой науки коммерческих оборотов. Одно только систематическое изучение этой науки поставляет вне опасности от великих неудач и, внушая самые отважные предприятия, указывает на последнюю доску, за которую, в случае явной погибели, еще можно ухватиться. Наши купцы, — извините, ради бога, что я так расплодил эту материю, — наши купцы не одушевлены в своем промысле тем беспокойным и просвещенным гением, который изобретает и преследует отважный труд, почитая все торжество только в том, чтоб преодолеть препятствия. Не жажда корысти руководствует сим последним: его цель — слава. Так торговала Венеция, в лета своего могущества; так торгует теперь Англия, владычица всех морей, ведущая, независимо от своего Двора, непрерывную войну со всеми торговлями мира. Огранича круг своих действий вялым, но верным барышничеством, обеспечивающим праздную лень, купцы наши обратили виды свои на цель почетную попасть в дворяне. Здесь закрываются их лавки, сожигаются счеты, и непросвещенный сын их силится стереть самую память об отце, как грязное пятно с вновь отпечатанного герба своего! Напрасно усиливается и правительство, и даже некоторые просвещеннейшие из них самих истребить этот пагубный, невежественный предрассудок; всесильная мода увлекла за собой и поглотила множество лучших, надежнейших по торговле домов.

Разговор, так случайно обратившийся на предмет торговли, был поддерживаем охотно с обеих сторон. Мирославцева радовалась, что почтенный старик, так растрогавший ее своим прямодушием и чувствительностию, по-видимому, с особенным удовольствием вдавался в суждения о предмете для него знакомом; Обоянский, с своей стороны, всячески искал поддержать разговор о коммерции, чтоб утвердить своих новых хозяек в уверенности, что он точно купец; ибо, имея свои причины путешествовать инкогнито, он страшился подать наималейший повод к сомнению насчет настоящего его звания. Таким образом, когда граф перестал говорить, у Мирославцевой тотчас готово было новое предложение, которое подавало пищу новому длинному суждению словоохотного старца.

— Что вы скажете о наших коммерческих законах? — спросила хозяйка. — Мне случалось как-то слышать, будто они не довольно строги для поддержания торговой добросовестности в народе.

— Весьма рад, сударыня, объяснить вам мое мнение об этой статье: сказать попросту — законами играть не должно; то есть, ежели закон однажды постановлен, то он должен быть неизменяем — как у древних Судьба, повелевавшая и богами и человеками. Судя о законах таким образом, я нимало не удивлен, что у народов, более нашего просвещенных, законы, стерегущие торговую добросовестность, строже, нежели у нас. Степень их нравственного образования, внушая более очищенное понятие о честности, развивает в общежитии добросовестность, которая и передается уже наследственно, от поколения поколению. Изъятия редки, и хотя примеры их не заразительны уже, но в благонравном обществе не могут быть терпимы; а потому позор угрожает негодяю, наказуемому не одним законом, но и общим презрением: казнию нравственною, в мере образованности народной безусловно существующему. Мне остается сказать, сударыня: когда и у нас каждый порядочный лавочник, по чувству нравственного своего достоинства, не обочтет, не обвесит, не обмеряет, не продаст гнилого за свежее, не возьмет с покупателя лишнего, за то только, что он не знает настоящей цены, — вот тогда-то, по моему мнению, настанет время постановить строгие законы для угрозы народу, уже в нравственном своем возрасте возмужалому: ибо законы сии можно будет приводить в исполнение.

Случалось ли вам слышать о разумной речи, сказанной одним из наших дедов великому Петру, хотевшему примерами казни насильственно остановить нравственные пороки, порождаемые общим невежеством: «Хочешь ли ты, государь, сказал он ему, — остаться царем без подданных?»

Меры, какие берет наше правительство к распространению образования в народе, мало-помалу доведут оный до одной степени просвещения с прочими. Но, по моему мнению, усилия купечества образовать свое сословие, в смысле торгового европейского народа, должны предшествовать нравственному пробуждению черни. Конторы наших купцов должны сделаться первыми рассадниками торговой честности. Здесь-то имеет породиться первая моральная казнь — стыд. Я почитаю излишним доказывать, что в нашем добром народе есть еще много добросовестности религиозной; но прилив и отлив его к центру просвещенной деятельности коммерческих домов необходимо распространит добродетели гражданские, разольет свет истины нравственной, в котором ни вольнодумцев, ни отступников не может вкрасться ненаказанно.

— Я заговорился о своем ремесле, — продолжал Обоянский, обращаясь к Софье, а вы, сударыня, не остановите меня, хотя ваше терпение, верно, утомилось; вы так, кажется мне, печальны, что мне лучше бы разговориться о чем-нибудь более занимательном.

Лицо Софии вспыхнуло. Она как будто испугалась быть проникнутой. Страдающая душа ее томилась; мысли летали далеко: она плавала в море мечтательности под торговым флагом шумевшего подле нее разговора; ее занимала любовь, — одна любовь, которую отверг язык ее и которой, однако же, не отвергало сердце!

— Вы заставили меня покраснеть, — засмеявшись, сказала она графу, — но не заключайте из этого, что я виновата: я слушала вас внимательно, и с удовольствием. Откровенно скажу вам, что сегоднишнюю ночь я провела дурно: вот, может быть, причина, что сонное лицо мое смотрит печальным.

Обоянский встал. Он начал было приносить извинения, что засиделся долго, но его извинения не были приняты.

— Мы уже с вами друзья, — сказала Мирославцева, — и всегда вам будем рады; будьте же и вы с нами без всяких церемоний. Беседа с вами занимательна, если не для моей дочери, — продолжала она, улыбнувшись, — за нее вам не ручаюсь: у девушек бывают часто свои печали, свои радости, которые занимают их предпочтительнее всего другого; но я ручаюсь вам за себя, прибавя к тому, что, впрочем, без сомнения, мы обе равно будем рады видеть вас так часто, как только вы нам это дозволите.