Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - Николай Коншин

— Слышали ли вы, сударь, — сказал наконец один из них другому, — какой хохот раздавался в правой стороне: признаюсь, что меня в мороз бросало.

— Это не хохот, — отвечал последний, — а голос птицы, которую и зовут попросту хохотуньей; они водятся в самых диких местах и пугают глупцов, подобных тебе.

— Однако же, — сказал первый, который, казалось, от трусости старался поддерживать разговор, снова пресекшийся, — известно, что есть нечистые духи, противу этого спорить ни один христианин не может; то почему же и им не хохотать? В эдакой глуши им можно водиться: тут и крестного знамения вовек никто не сотворил.

Едва произнесены были сии слова, как вдруг звонко раздалось по лесу: «Ay! Ay!»

— Ей-богу, сударь, — продолжал последний, казавшийся быть слугою другого, — ей-богу, это лесовик; мы зашли в такую дичь…

— Молчи, пожалуйста, — перебил господин, — если не умеешь говорить умно; разве твоя трусость пособит нам выйти из лесу?

Слуга умолк. Несколько минут наблюдалось глубокое молчание. Лес становился еще гуще; никакой тропы не было под ногами, и частые кустарники застилали глаза. Вдруг в самом диком и заросшем месте мелькнул близкий огонь, как бы из окна, и вместе с сим путешественники наткнулись на какое-то строение.

Обрадованный таким счастием слуга едва удерживался, чтоб не вступить снова в разговоры с своим господином. Весело кинулся отыскивать ворота и, прикликав к ним сего последнего, начал стучаться.

— Послушай, Иван, — сказал между тем господин вполголоса, — помни, что если ты проговоришься, где бы то ни было, о моем настоящем имени, то меня погубишь.

— Что вы, сударь, — может ли это быть… можете ли сомневаться в моей скромности? Я скорее умру, нежели скажу, что вы граф Обоянский.

На повторенный стук послышались по двору шаги приближающегося человека, и грозное храпенье нескольких собак, которых он откликал прочь.

— Кого бог несет в такую пору? — раздалось изнутри двора.

— Впусти, добрый человек, — сказал Обоянский, — двух земляков, дорожных, под твою кровлю переночевать. Мы заблудились, и если ты откажешь, то должны будем провести ночь у ворот твоих.

— Кто же вы? — отозвался первый.

— Я купец, заезжий, — продолжал граф, — неприятели захватили меня и слугу моего в Смоленске; мы убежали; целый день скитались по этому бесконечному лесу, и наконец бог привел нас к тебе.

— Я не могу отказать вам в ночлеге, — отвечал человек, стоявший по ту сторону ворот, — но признаюсь вам, что около двадцати лет нога чужого не бывала в моем доме. Войдите, милости прошу.

Цепь зазвенела на воротах; тяжелый засов был снят, они отворились, и путники взошли на довольно пространный двор, на котором показалось несколько человек с фонарями, вышедших к ним навстречу из жилого домика, в окнах которого, сквозь запертые ставни, отсвечались огни.

Учтиво, но с некоторою недоверчивостию, окружили они прибывших гостей, разглядывая их при свете фонарей своих, и наконец предложили им войти в свою избу. Благородный, открытый вид графа Обоянского, по-видимому, рассеял опасение хозяев и вселил невольное уважение к почтенному старцу, утомленному от продолжительного и тяжкого пути. Высокий пожилой мужчина лет за пятьдесят, который был как бы старшим над прочими, обратился к нему с извинением, что не может дать лучшего приюта, как уступив небольшой уголок, особо отгороженный.

— У меня большая семья, — сказал он графу, — и все углы заняты, так что нет никакой возможности успокоить вас лучше.

Обоянский, поблагодарив хозяина, которого добродушное лицо ему полюбилось, попросил его накормить слугу, а себе подать одну только подушку, и более об нем вовсе не заботиться.

— Я не останусь неблагодарным, — присовокупил он, — и бог наградит вас за доброе дело дать приют странникам.

Хозяин вышел и, спустя несколько минут, возвратился, неся в своих жилистых руках тяжелую перину, с подушками и бельем, и, несмотря на отговорки графа, разостлал ее на полу маленькой горенки.

— Дорожнему человеку ваших лет нужен покой, — сказал он, — прошу не прогневаться: чем богаты, тем и рады. Слугу вашего жена моя уже угощает ужином; он будет спать со мной, вот здесь, за самой дверью вашей.

Трусливый Иван поглядывал на предлагаемое угощение совсем иными глазами, нежели его господин; ему что-то подозрительны были и дом, выстроенный в самой непроходимой глуши, и ежеминутный топот ходивших взад и вперед по двору людей, из числа которых многие были не совсем ласкового вида и даже поглядывали на него, как он заметил, очень скоса. Наблюдательный глаз его отыскал по углам просторной горницы, в которой его угощали, много ружей, и даже огромные три собаки, из которых каждая справится хоть с медведем, были очень не по нутру для миролюбивого его сердца. Более же всего беспокоили его любопытные расспросы хозяйки, при которых все, кто ни находился под одним с ним потолком, зорко устремляли на него глаза. Не отвечать любопытствующим — значило бы вселять к себе подозрение, а отвечать казалось ему опасным, чтоб как-нибудь не заболтаться.

— Мы из Полтавы, — сказал он наконец своим слушателям, — хозяин мой тамошний купец, его зовут Борис Борисович Янский; по торговым делам своим он прибыл в Смоленск перед самым нашествием неприятеля, и мы остановились у знакомого архимандрита, в монастыре, что близ земляной крепости; по взятии города французы пронюхали, что хозяин мой зажиточный купец, хотя, по правде сказать, — присовокупил осторожный Иван, — все состояние его заключается в векселях, по которым и гроша получить не успел; вдруг прошедшей ночью отец архимандрит приказал разбудить нас и, известив об опасности, в которой мы находились, указал, как последнее средство к спасению, побег из города. Трудно было выбраться из-за стен его, однако же, при помощи одного, знающего все выходы, монаха, прошли мы благополучно; и ночью же добрели до какой-то хижины на берегу Днепра, где нас перевезли чрез реку в рыбачьей лодке. Усердный монах проводил нас до самой опушки этого страшного леса и растолковал моему хозяину, как выбраться из него на большую дорогу. Целый день шли, или, лучше сказать, бежали мы, почти без отдыху, и когда, от усталости, душа моя почти расставалась уже с телом, вдруг перед самыми глазами мелькнул нам огонек у вас в окне, и мы постучались к вам. Благодарю за хлеб, за соль, — сказал он, встав из-за стола, за которым поужинал, помолясь богу и поклонившись хозяйке и хозяину, который также, вместе с другими, выслушивал рассказ его.

— Просим не прогневаться, — отвечали ему, — мы уже отужинали и вас покормили тем, что осталось. Жаль, что хозяина-то мы не попотчевали чайком, с дороги бы хорошо было; да не догадались: он уже больно спать хотел, сдавалось.

— Благодарю покорно за доброе слово, — отвечал Иван, — хозяину лучше всего теперь сон, и, по вашей милости, он спокойно почивает уже давно.

— Ну, — сказала хозяйка мужу своему, собрав со стола, — пора гостю и на покой.

— Да, — отвечал он, — ступай же ты к сестре и детям на сеновал, а мы расположимся здесь; покойной ночи добрым людям! — продолжал он, обращаясь к четырем человекам в казачьих кафтанах, кои тут находились. — Каждому из вас своя должность известна; кто свободен, тот спи себе с богом!

Помолившись на икону, в переднем углу горницы висевшую, упомянутые четыре человека поклонились хозяину и Ивану и вышли. Огромная охапка сена разостлана была на полу, близ перегородки, за которою спал граф; пестрый большой ковер накинут сверху, и две кожаные подушки положены в головах. Хозяин и Иван помолились богу и, раздевшись, улеглись, пожелав себе взаимно покойного сна, который и не замедлил сомкнуть трусливые глаза усталого путешественника.

Сон Ивана, однако же, не был спокоен: ему виделось, что бродит еще с барином по этому лесному миру, подернутому черным ночным небом; что не могут выбиться ни на дорогу, ни к жилью; что косматая ведьма, верхом на медведе, разъезжает перед его глазами, с фонарем в лапе, с хохотом и ауканьем; что нечистый лесовик стоит в уровень с сосной, притаившись между ее развесистыми сучьями и сверкая глазами своими, горящими как раздуваемый ветром уголь. Барин будто бы хотел в него выстрелить, но он свистнул, гаркнул и пошел целиком по лесу; рогатая голова его видна была к месяцу, она возвышалась над всем бором, который, как тростник, гнулся и трещал под его тяжелыми шагами…

— Стой! — вдруг кто-то крикнул ему на ухо, и вместе с этим толпа французов окружила их обоих, обезоружила и повела с песнями и криком назад, на ту песчаную полосу, которую уже давно прошли; посредине этой полосы подъехал к ним сам Наполеон, верхом на звере о семи головах, и начал барина допрашивать. Ожидая верной себе смерти, испуганный Иван вдруг совсем нечаянно проснулся.

Мечта и существенность слились в его расстроенной от усталости голове; долго не мог он припомнить, где лежит и что его окружает; стал осматриваться со вниманием вокруг: комната была совершенно темна; подле его спокойно храпел хозяин; Иван опомнился; однако же вместе с этим страх, уже не от Бонапарта и лесной нечистой сволочи, а более основательный, проник в его сердце: глазам его представилось необыкновенное явление: стена, бывшая перед лицом его, вдруг покрылась каким-то светом, и огромная тень, движущаяся взад и вперед, то умаляясь, то снова увеличиваясь, делала разные движения, безобразно заслонявшие более или менее стену до самого потолка. Она исчезала и снова появлялась; иногда мгновенно переходя от одного края стены до другого, иногда останавливаясь и продолжая делать различные видоизменения, пока наконец исчез свет и мраком затопило всю комнату.