Дублинеска - Энрике Вила-Матас

Если в чем-то он и выиграл, оставив издательство, так это в том, что у него отпала необходимость терять время на чтение мусора: рукописей с банальными историями, повествований, нуждающихся в конфликте, чтобы быть хоть чем-нибудь. Он избавился от рукописей с навязчивыми монотонными мотивами и теперь не хочет ощущать себя внутри чего-то подобного. Он раздражен – уже два года, а точнее, двадцать шесть месяцев его жизнь течет на диво спокойно, и вот, пожалуйста, когда он не ждет подвоха – эдакий литературный оборот. Он любит свою нынешнюю жизнь, а крепче всего любит свой повседневный мир, такой покойный и скучный. Сторонний наблюдатель едва ли счел бы его жизнь увлекательной, а захоти он рассказать о ней другим, ему не удалось бы припомнить ничего достойного упоминания, это одна из тех покойных, монотонных жизней, в которых никогда ничего не происходит. Его существование напоминает существование персонажей Грака, и именно Грака он избрал эталоном для своей лионской теории. Потому-то его приводит в такое дурное расположение духа нынешнее происшествие, место которому на страницах дешевого романа. Его тревожит, что все внезапно пришло в движение, как если бы кто-нибудь попытался окунуть его в менее тягучий и медленный роман.

Его пленяет очарование повседневной рутины. Правда, по временам он печалится оттого, что стал так замкнут и превратился в компьютерного аутиста; правда и то, что иногда он тоскует по прежней суматошной жизни. И все же каждый день он говорит себе, что чем менее значимы будут происшествия в его жизни, тем лучше для него же. Как будущий член «Финнеганова сообщества» и предположительно знаток творчества Джойса, он знает, что миром движут мелочи. В конце концов, главным достижением Джойса в «Улиссе» было то, что он понял, что жизнь состоит из самых обычных вещей и событий. Потрясающий трюк Джойса в том, что он взял самого заурядного человека и дал ему героическое основание и гомеровский размах. Это была отличная идея, хотя ему она всегда казалась несколько обманчивой. Но это не отнимет символичности у похорон, которые он намерен устроить в Дублине, не лишит их всей приличествующей случаю величественности. Иначе заупокойная служба по эпохе, где царствовал Джойс, не будет стоить ломаного гроша. Да и пародия без величественности будет непонятна. С другой стороны, высокопарность и символизм – как это происходит в «Улиссе», – будут сочетаться с целым набором повседневных забот, нормальных для всякого путешествия. Он даже может вообразить себе это сочетание: вот он в Дублине с некоторым героическим запалом и похоронной внушительностью прощается с целым историческим и культурным пластом и в то же время вступает в постоянный контакт с усыпляющей заурядностью житейских буден, то есть покупает себе футболку в одном из торговых центров и набивает живот вульгарным карри из курицы в таверне на улице О’Коннелла, то есть живет себе в сером ритме обыденщины.

Яркий контраст между величием и прозой жизни, между порывом и карри из курицы. Он издает смешок. Может быть, в нынешней жизни героический порыв – это нечно совершенно обыденное и заурядное. Что он собой представляет, этот порыв? Он думает об этом как о чем-то более чем понятном, а между тем он даже не очень знает, что это такое.

– Ты знаешь, что одно из упражнений, которым обучают в буддийских монастырях, – это проживать во всей полноте каждый момент жизни? – спрашивает Селия.

Она вошла в студию и, кажется, намерена провести свой первый буддийский день, не давая ему быть хикикомори. Риба удивлен – до сих пор Селия ни разу не входила к нему, не постучавшись.

– В буддийских монастырях помогают думать, – говорит Селия с таким естественным видом, словно это не она только что нарушила одно из основных домашних правил, войдя к нему без стука.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Да? Хорошо, я объясню понятней. В буддийских монастырях тебе помогают сказать самому себе что-то вроде: сейчас полдень, я пересекаю двор, сейчас я встречусь с наставником, и в то же время ты должен отдавать себе отчет в том, что ни полудня, ни двора, ни наставника в реальности не существует, они столь же иллюзорны, как ты и твои мысли о них. Потому что буддизм отрицает существование «я».

– Я в курсе.

Он видит, что конфликт, которого он так хотел избежать, уже разгорается, и снова думает, что категорически не желает быть персонажем бульварного романа. Но, увы, происходит именно то, чего он опасался, – непросто будет жить под одной крышей с человеком, изменившимся до неузнаваемости за последние недели, с человеком, который смотрит теперь на мир с откровенно религиозной позиции, крайне далекой от его собственной.

Селии кажется, что она догадывается, о чем он думает, и она спешит его успокоить. Она говорит, что у него нет оснований для тревоги, потому что буддизм умерен, буддизм добр и, помимо всего прочего, буддизм – это просто философия, стиль жизни, путь к личному совершенству.

Одна из идей буддизма, объясняет Селия, заключается в том, что личности не существует, есть только последовательность душевных состояний. И еще одна – наша прошлая жизнь – это иллюзия. Он должен успокоиться, говорит ему Селия. И он, не зная, что ей на это ответить, говорит, что непременно успокоится, но только не внутри бульварного романа.

– Я тебя не понимаю, – говорит Селия.

– Я понимаю тебя еще меньше.

– По крайней мере, попытайся понять вот что: если бы ты был, допустим, буддийским монахом, ты бы думал, что твоя жизнь началась только сейчас. Ты слушаешь?

– А моя жизнь началась только сейчас?

– Ты бы считал, что вся твоя предыдущая жизнь, весь твой алкоголизм, все, что внушало тебе отвращение, и все, что ты счастлив был отринуть, – все это было просто сном. Ты следишь за моей мыслью? А еще ты думал бы, что не только твоя личная, но и всеобщая история – это всего лишь сон. Ты слушаешь или нет?

И слушает, и нет. Он оцепенел от внезапного вторжения буддизма в его жизнь. Сказать по правде, Селия куда больше нравилась ему, когда болтала вечерами по телефону с матерью, братьями или коллегами по работе об их внутренних музейных делах. Буддизм все усложнит.

– По мере углубления в духовные практики ты становился бы все свободнее, – продолжает Селия. – И когда ты понял бы, наконец, понял всерьез, что твоего «я» не существует, ты уже не думал бы, что это «я» может быть счастливо или что ты должен сделать его счастливым, ты больше не думал бы ни о чем в этом роде.

Ему кажется, что теперь не хватает только, чтобы она добавила: и ты не обольщался бы ни своей поездкой в Дублин, ни поисками энтузиазма и утерянного гения-хранителя, ни Нью-Йорком, где для тебя сошлась клинам твоя иллюзорная надежда оставить позади твою посредственную жизнь, ни мыслью, что ты еще не так уж и стар, ни «английским прыжком».

Он спрашивает себя, могла ли она, будучи буддисткой, сказать ему что-нибудь столь безжалостное? Он хочет думать, что нет. Буддизм – не жесток. Буддизм умерен, буддизм добр. Или нет?

Он сидит у компьютера, напряженно уставясь в экран. Не знает, как давно он здесь. Беспощадная бессоница. У него ощущение, будто за ним кто-то наблюдает. Кто-то невидимый. Возможно, это некто, ставший неощутимым вследствие смерти, или отсутствия, или смены нравов.

Известно, что, когда человек знает, что за ним следят, у него делается другое выражение лица, это же самое происходит, и когда он только подозревает, что за ним могут наблюдать. Ему бы лечь спать. Возможно, это просто усталость. Уже пять утра. Ему бы следовало отдохнуть, но он не убежден, что стоит это делать. Снова сосредоточивается на том, что видит на мониторе.

В Гугле он обнаружил, что 2 февраля 1922 года, в день, когда родился его отец, в мире произошли и другие события. Одно из них невероятным образом связано с Дублином. В этот день на лионском вокзале в Париже Сильвия Бич, первая издательница «Улисса», нервно прохаживалась по платформе в холодном утреннем воздухе в ожидании дижонского поезда. Экспресс пришел ровно в семь. Сильвия Бич бросилась к кондуктору, тот держал в руке сверток и искал глазами, кому он должен отдать эти два первых экземпляра «Улисса», порученных ему типографом Морисом Дарантьером, чьи кровь и пот еще не высохли на бесчисленных правках, внесенных автором в каждый абзац каждого оттиска, испятнанного, переписанного и переделанного почти до безумия. Это были два первых экземпляра первого тиража в синегреческих обложках с белыми буквами названия и имени автора. Сильвия Бич приготовила Джеймсу Джойсу незабываемый подарок на день рождения. Не исключено, что это было одно из великих тайных мгновений печатной эпохи Гутенберговой галактики.

И в этот же самый день, в час, когда Джойс впервые взял в руки первый экземпляр «Улисса», отец Рибы – младенец невнятного возраста, всего четыре часа назад явившийся в этот мир, – оглушительно хрюкнул, и этот неожиданно мощный звук с легкостью прошел сквозь стены отчего дома.