Пасодобль — танец парный - Ирина Кисельгоф

— Хорошо, — сказал он.

Он довез до подъезда, где жили мои родители. И уехал. А я смотрела ему вслед. Даже тогда, когда от машины и следа не осталось. Он вез нас с Маришкой к дому моих родителей, глядя в лобовое стекло, не проронив ни слова. Тогда у него тоже были так же крепко сжаты губы, как и сейчас.

Мои мужчины ненавидели друг друга, а я не могла выбрать. Нужно было знать моего отца. Если он принимал решение, никогда от него не отступал. Если он кого-то вычеркивал из жизни, то навсегда. Дело было не в нелепой выдумке Фрейда, а в том, что отец — это мой отец, а муж — это мой муж. Но они ненавидели друг друга. Не переносили. Не переваривали. Без уступок и компромиссов. Без снисхождения и понимания. Я устала от этого донельзя!

— Я хочу быть с тобой. Больше всего, — я молила его меня понять. — Но не могу рвать связи с родителями. Это означает смертельно их обидеть. Смертельно! Ты это понимаешь?

— Ясно, — ответил он. Холодно и отчужденно.

— Что ясно? — закричала я. — Выбирать? Между кем и кем? Между теми, кто не переносит друг друга так сильно, что забыл обо мне! Вы что, издеваетесь надо мной? Да или нет?!

Я зарыдала, как истеричка. В голос. Я стала безумной истеричкой в своей безумной семейной жизни. Я рыдала и била кулаками по его груди, пока он не перехватил мои запястья. Он прижал меня к стене и дышал, как бегун на финише. Я выпала из его рук кулем на пол. Выскользнула. Запросто. Мы разучились держать друг друга. Я уронила голову на скрещенные руки. Сил не осталось. Никаких.

— Мама!

Я увидела до смерти перепуганное лицо моей дочери, и сердце мое лопнуло. Лопнуло и улетело прочь со всем тем, что в нем было.

— Мам! Пойдем поиграем в круглую комнату, — попросила Маришка на следующий день.

Я таскала подушки, как непосильный груз, я устала, пока их таскала в гостиную. Мы закружились, а мне не кружилось и не пелось. Я перестала быть могучим атлантом. Из меня вытекли силы и умчались прочь в маленьком желтом лопнувшем шаре.

— Не получается, — сказала Маришка. У нее были слезы в глазах.

Я положила ее рядом с собой, а она заплакала в подушку. Совсем тихо, по-взрослому.

— Получится, — ответила я, не веря своим словам. — Обязательно. Завтра.

Оттянула резинку ее трусиков и чмокнула в попу. В нежную дитячью кожицу.

— Круглопоп ты мой, — у меня вдруг перехватило дыхание.

— Не худеется, — по-взрослому вздохнул мой ребенок. В подушку.

— Какая круглая комната круглая без круглой попы? — Мне тоже хотелось плакать.

Мне нужно было уйти с ребенком, я осталась ради Маришки. Она любила отца больше, чем меня, а я любила дочку. Как умела. Я хотела прожить жизнь с моим детенышем в круглой комнате с солнечным подсолнухом, а мне присудили жизнь на клейкой бумаге для желтых мух.

Я с детства привыкла к людям. Дома, на отдыхе, на охоте, в школе, в институте. Везде. У нас всегда были шумные, большие компании. Множество людей и простор. Шум, шутки, смех, суета. Никогда не бываешь один. Но все изменилось. Все стало другим. Незаметно. Меня загнали в бутылку, как джинна, и закупорили горлышко. Заперли в медной мавританской лампе, как дэва, втиснули в ослиную шкуру, как Апулея. Зашили, заклеили, залепили, замуровали. Намертво. Мне нужна была воля, а ее не было. Я входила в свою квартиру и начинала задыхаться. Мне все время не хватало воздуха. Я открывала все окна, по моему дому гуляли сквозняки, а мне нечем было дышать. Ни крупицы воздуха. Ни лучика света. На меня накинули непроницаемый сиреневый сачок из расширенного атропином зрачка. Чужого зрачка всевидящего бирюзового глаза. Он вернулся ко мне из тесноты канализационных труб, из паутины подземных коммуникаций, из тьмы подземной мечети. У меня не было сил терпеть его постоянное присутствие. Я все чаще срывалась, сама того не желая. Зная, что будет еще хуже. Я кричала и кричала, мой муж молчал враждебно и отчужденно, дочь отдалялась все больше и больше. Мне некому было помочь, кроме самой себя. Я должна была что-то сделать, чтобы не добить то, что осталось от моей жалкой семейной жизни.

Нужно было самой выдергивать себя за волосы. Из того, что сложилось само собой. Мне необходима была работа, где я наконец смогла бы отдохнуть. Хоть немного. На работе врача много не заработаешь. Нужна была другая работа, с перспективой. Но для переобучения требовались деньги. Немало. Мне негде было их раздобыть. Просить у мужа? У него ничего не имелось, кроме квартиры. Его железяки обсуждению не подлежали. Они были священной коровой. И самое главное, мой муж оглох, ослеп, онемел. Не в одночасье, не сразу. Я и не заметила когда. Он ни в чем не хотел идти мне навстречу. Я это уже поняла. Тогда я наступила на горло своей гордыне и пошла к папе.

— Папа, мне нужны деньги на переобучение, — сказала я. — Помоги. Мы тебе вернем.

— А что твой муж? — усмехнулся отец. — Не дает? Или не разрешает?

— У нас сейчас нет свободных денег, — униженно сказала я. — Да или нет?

— Зачем тебе это нужно? У вас что, есть будущее?

— А как же все твои сказки и проповеди? Какие-то мифические герои, какие-то подвиги! Встречаться лицом к лицу с жизнью! Умение бороться! — крикнула я. — Зачем ты мне об этом рассказывал? Чему ты меня учил? Тому, чего нет?

— Какая чушь! При чем здесь они? Ты не герой, а женщина. Твои подвиги бессмысленны. Тебя надо нежить и холить, а не использовать как ломовую лошадь!

Папа приблизил лицо к моему, сузив глаза до щелей.

— Я не для этого растил единственного ребенка! И я не дам тебе денег, пока ты с ним!

— Хочешь меня добить?

— Глупая ты! Я хочу тебя вылечить от этой заразы. А ты мне мешаешь!

— Значит, пластмассовый венок мне? — У меня сдавило горло. До асфиксии. Мне снова нечем было дышать. В доме моих родителей, а не в квартире мужа. Я не могла дышать рядом со своими близкими. Со всеми своими близкими!

— Возьми себя в руки и сделай шаг мне навстречу! Вот чему я тебя учил!

Я не могла сдержать слез, они текли по моему лицу двумя тоненькими ручейками. Мне было все равно, что подумает папа. Я устала. Как ломовая лошадь.

— Возвращайся домой завтра же! — жестко сказал папа. — Будет все, что захочешь.

Он помолчал.

— Марина уже стала дерзить твоей маме. Он ее портит. Он портит все, к чему прикасается, — он сделал паузу и выплюнул сквозь крепко сжатые зубы: — Гадит везде!

Я была раздавлена. Меня бросили мои мужчины. Оба. Я на них больше не надеялась. Никто не хотел понять, чего я хочу, что мне нужно. Да я уже и сама этого не понимала. Разве кто-нибудь мог мне помочь?

Я позвонила Мокрицкой, но она не обещала мне денег. Их у Мокрицкой не было. Ради меня Мокрицкая занимать не хотела, тогда, скрепя сердце, я позвонила Люське. Мы не общались с ней все время, с нашей последней ссоры. Я этого не желала. Она хотела, но поняла, что это ни к чему, и прекратила меня донимать.

— Как дела? — спросила я.

— Нормально.

— Может, встретимся?

Люська замолчала, я подумала, что сейчас сорвется моя последняя надежда.

— Давай, — безрадостно сказала она.

Мы встретились в пивбаре на летней площадке. Пиво Люська любила. Я это помнила. Я поразилась тому, как изменилась Люська. Она пополнела, ее голубые глаза потускнели. Неужели и со мной то же самое? Мне стало нехорошо. Я внезапно вспотела.

— Как дела? — как попугай повторила я.

Не стоит надолго прекращать общение со старыми друзьями. Если вы ими, конечно же, дорожите. Станет не о чем говорить. Остаются только воспоминания. А если не хочется вспоминать?

— Ты же знаешь, — раздраженно ответила Люська.

— Ничего не знаю.

— Ты с мужем не разговариваешь? — еще больше раздражилась она.

Люська попала в точку наугад. Как при игре в морской бой. Мы с мужем говорили только о делах житейских. И все. Как соседи по коммунальной квартире. Но Люське не следовало знать то, чего она не знала.

— О Радиславе мы не говорим, — уклончиво ответила я.

Люська вдруг дернулась всем телом. Выдохнула воздух.

— Я думала, ты в курсе. Мы с ним разбежались больше полугода назад. Не знаешь?

Я отрицательно покачала головой. Она смотрела на дорогу, по которой неслись машины. Блестящими, грязными каплями чьей-то суеты.

— Мне надоели его измены. Я решила его проучить. Собрала вещи и поставила в коридоре. В сумке. Когда он пришел, я не вышла навстречу. То ли боялась, то ли не хотелось влиять.

Она замолчала. Что она пыталась высмотреть в бесконечной асфальтовой реке?

— Он забрал вещи без слов. Даже не зашел, чтобы сказать хоть что-нибудь… — Ее голос перехватило.

Она справилась с собой еле-еле. Но она не плакала. Ни слезинки. Она выплакала свои синие глаза уже давно. Потому они потускнели.

— Ушел и не вернулся. Пропал, — она сглотнула комок в горле, с трудом. — А у вас как?

— Как у всех.