Самый лучший вечер (сборник) - Валерия Вербинина

Амалия поднялась с места со словами:

– Я очень рада, что мадам Ланская нашла себе кого-то по душе. Искренне надеюсь, что она больше не будет докучать моему другу.

И баронесса шагнула к выходу.

– А как же я, сударыня? – Мадам Этуаль замялась. – Я хочу сказать…

У двери Амалия обернулась.

– Поскольку все закончилось хорошо и никто не пострадал… – Она пожала плечами. – Впрочем, надеюсь, вы будете и впредь соблюдать меру. Иначе я могу рассказать префекту о том, каким образом вы делаете свои удивительные предсказания.

И, не слушая слов благодарности, которые лепетала лжеясновидящая, баронесса вышла за дверь, где ее ждал князь Мещерский.

– Вы все слышали? – спросила его Амалия.

Ее друг уныло кивнул.

– Получается, вы были правы, и я едва не… Боже мой! Как мне повезло, что на том балу оказалось множество дам с белой сиренью! Да и зеленая лошадь тоже не смогла сбить меня с толку…

Амалия кивнула, а про себя подумала, что иногда везению приходится очень серьезно помогать. Однако князю она ничего не сказала.

Князь Мещерский отвез Амалию к ней домой и велел кучеру доставить себя на Монмартр. Не так давно художник Покровский дал ему знать, что картина окончательно отреставрирована и ее можно забрать, а князю не терпелось увидеть обновленный портрет.

Он смотрел в окно кареты, за которым падал снег, и размышлял. Мысли его были по большей части грустны. Нет, он не возмущался, что мадам Этуаль, которой он доверял, и миниатюрная женщина с блестящими глазами задумали обвести его вокруг пальца. Но ему отчего-то было жаль и ясновидящую, которую покинул ее дар, и красивую Элен Ланскую, которая никому не была нужна, кроме безвестного Франческо. Даже имя у того господина какое-то подозрительное, не внушающее ни малейшего доверия.

Князь остановил карету за две улицы до дома, в котором жил художник. Ближе подъехать все равно было нельзя – улочка слишком узкая и к тому же сильно забирала в гору. Дальше приходилось идти пешком.

Покровский обитал в мансарде под самой крышей, где зимой было слишком холодно, а летом – слишком душно. Вместе с художником проживали Аньес, дама неопределенных лет и еще более неопределенных занятий, которую тот гордо представлял всем как подругу жизни, а также его дочь Наталья, тоже художница, как и отец.

Дверь, как всегда в квартирах художников, оказалась незапертой, и, толкнув ее, князь оказался в самом центре праздника. Отмечали, как выяснилось, день рождения Аньес, и в мансарду набились художники со всего дома. Среди последних были не только французы, но также итальянец, несколько поляков, чех и даже один японец. Появление князя приветствовали нестройным гулом.

– О, ваша светлость! – воскликнул Покровский. – Однако вы вовремя! Аньес, рюмку его светлости!

Чувствуя мучительную неловкость, князь принялся отнекиваться, но японец уже вручил ему рюмку, а чех налил в нее какую-то зеленую жидкость, пахнущую полынью.

– Я за портретом… – попробовал было внести ясность князь, но художники не желали ничего слушать. Пришлось выпить абсент и сделать вид, что эта гадость ему нравится. Впрочем, князь таки ухитрился большую часть напитка выплеснуть на пол.

– За Аньес! – кричал хозяин, сверкая глазами. На его бороде тускло поблескивали несколько пятнышек краски.

Яков Покровский принадлежал к той породе людей искусства, которые в двадцать лет подают большие надежды, в тридцать рассуждают о шедеврах, которые они напишут, в сорок – о шедеврах, которые они могли бы написать, если бы не происки мироздания, а в пятьдесят уже ни о чем не рассуждают, а кое-как перебиваются случайными заработками. Человек он был небесталанный, но, как часто бывает с личностями данного типа, все портило отсутствие характера. Он легко увлекался и не умел ни на чем остановиться, то и дело начинал грандиозные полотна и бросал их на стадии еще наброска. Кроме того, он пил, причем пил много и тяжело. Во хмелю делался слезлив, плакался на жизнь и становился совершенно невыносим.

Во Францию он переехал давно, после того как умерла его жена, и хоть и прожил здесь много лет, до сих пор с трудом объяснялся по-французски. Князь Мещерский находил это в высшей степени поразительным. Дочь художника Наталья, похоже, придерживалась того же мнения. Сама она свободно говорила по-французски, много работала, бралась за любой заказ и никогда не унывала. Живи она одна, ее заработков хватало бы девушке с лихвой, но вид денег производил на Покровского странное впечатление: ему непременно надо было их потратить, причем не важно на что. Он покупал Аньес платья и брошки, покупал какие-то экзотические ширмы, которые некуда было ставить, наконец, покупал выпивку. Наталья сердилась и ругалась, но ничего не могла поделать. В один из своих предыдущих визитов князь спросил у нее:

– Почему вы не живете отдельно, не уйдете от отца?

– Так ведь он сопьется и помрет, – просто ответила Наталья.

Сама она совсем не пила, и сейчас ее не было среди гостей, наводнивших мансарду художника.

Покровский ожесточенно ругался с японцем, крича, что Леонардо да Винчи – фикция, в то время как Эль Греко – о-го-го. Чувствуя, что градус веселья кренится в какую-то уж совсем чуждую ему сторону, князь бочком выбрался из квартиры и сбежал по лестнице. От абсента его слегка мутило.

Мещерский двинулся туда, где должна была стоять его карета, но не нашел ее. Озадачившись, князь двинулся в противоположную сторону и оказался на какой-то совсем неизвестной ему улице. Снег уже перестал идти. В ближайшем кабачке заливался аккордеон и визгливо смеялась какая-то женщина. Князь Мещерский не был снобом, но в то мгновение почувствовал, что совершенно чужд пролетарским представлениям о веселье.

Вздохнув, он наугад двинулся по улице, которая сначала взбиралась в гору, а потом вдруг круто покатила вниз, и на маленькой площади увидел конный памятник какому-то забытому полководцу. Бронза позеленела от времени, придавая всаднику вид измазанного зеленкой больного страдальца. Конь злобно косился на прохожих, закусив удила и оскалив зубы.

Под копытами зеленого коня с мольбертом примостилась Наталья Покровская и, щурясь, рисовала кусты напротив и лавку, на которой дремал черный кот.

Князь в остолбенении поглядел на коня, на полководца, на черного кота и подошел к Наталье. Не отрываясь от работы, девушка кивнула ему.

– Наталья Яковлевна, – несмело начал он, – я тут за портретом заходил…

Художница вскинула на него глаза.

– Да, – сказала она, – я с ним закончила. Завтра, если вам не трудно, заходите, я его отдам. А сейчас, – Наталья поморщилась, – когда там все веселятся, не получится.

– Вы закончили? – пробормотал князь.

Девушка поняла, что проговорилась, и передернула плечом.

– Так что ж… Отец все равно целыми днями ничего не делает. Вы не беспокойтесь, ваш портрет в целости и сохранности. Вам понравится.

– Я и не сомневаюсь, – сказал князь и стал смотреть на картину. – Это сирень?

– Что, простите? – поразилась художница.

– Кусты, которые вы рисуете… Это ведь белая сирень, верно?

– А, так вы уже тут бывали? Да, это белая сирень.

Князь вздохнул и потер переносицу.

В конечном итоге все оказалось совсем не так, как думала его знакомая, баронесса Корф. Князь постарался вспомнить, сколько он знает Наталью – три года, четыре, больше? Она никогда не рисовалась, была резка в своих суждениях, но справедлива и работала день и ночь. Конечно, девушка заслуживала лучшей доли, чем жизнь в нищете с вечно пьяным отцом. И конечно, всякому было понятно, что та самая лучшая доля для нее никогда не наступит.

Князь вдруг заметил, что у Натальи красивые глаза. Почти такие же, как у его покойной матери.

Он мог сейчас развернуться и уйти, и ни один человек на свете не осудил бы его. Но все медлил и не уходил. А потом снова пошел снег.

Наталья заметила, что князь не уходит, и вопросительно оглянулась на него. В это мгновение он решился, спросил с надеждой:

– Вы выйдете за меня замуж?

Богиня весны

1

Ах, как хороша, как нежна, как упоительна весна – но вдвойне хороша она в прекрасном городе Париже. Вдоль бульваров каштаны распустили зеленые гривы, воздух пронизан золотом, и даже лошади, уносящие в сказочные дали какой-нибудь ладный, словно игрушечный экипаж, цокают копытами по-особому звонко. Всюду праздник – в беззаботном смехе детей, играющих в догонялки, в глазах кошек, которые щурятся на солнце, лежа на подоконниках, в оживленных лицах хорошеньких женщин. Даже угрюмый Рейно, в чьи обязанности входит поддерживать порядок на улице Риволи, где расположены очень богатые особняки, и тот преподнес мадемуазель Николетт, горничной из дома номер семь, букетик собственноручно сорванных цветов. И плутовка приняла подарок, даром что предметом ее мечтаний был вовсе не этот усатый брюнет с унылой физиономией язвенника, а слесарь Монливе, блондин и весельчак, который не так давно чинил в особняке замок. Но, в конце концов, мало ли что – вдруг слесарь, к примеру, окажется женатым, тогда и унылый полицейский на что-нибудь сгодится. Николетт была так создана, что не строила далеко идущих планов.