Фрагменты - Козаков Михаил Михайлович

Фамилия Володи известна в СССР всем. Теперь ее знают и многие за рубежом. По его песням будут судить о нашем времени потом, когда ни его, ни нас не будет. Если будут интересоваться, если будет кому интересоваться…

За десять дней до ефремовского чествования на юбилее Любимова он тоже пел сочиненную к случаю песню с рефреном:

«Скажи еще спасибо, что живой…»

И сейчас поет, и весь зал слушает чутко:

«Мы из породы битых, но живучих. Мы помним все, нам память дорога. Я говорю как мхатовский лазутчик, Заброшенный в Таганку, в тыл врага. Теперь в обнимку, как боксеры в клинче, И я, когда-то мхатовский студент, Олегу Николаевичу нынче Докладываю данные развед: Что на Таганке той толпа нахальная, У кассы давятся: Гомор — Содом! Цыганки с картами, дорога дальняя, И снова строится казенный дом. При всех делах таганцы с вами схожи, Хотя, наверно, разницу найдешь: Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи, А те без ложной скромности, без лож. В свой полувек Олег на век моложе, Вторая жизнь взамен семи смертей. Из-за того, что есть в театре ложи, Ты можешь смело приглашать гостей. Таганцы наших авторов играют И тоже научились брать нутром, у них толпой Булгакова играют И Пушкина опять же впятером. Шагают роты в выкладке на марше Двум ротным — ордена за марш-бросок, Всего на десять лет Любимов старше Плюс «Десять дней», но разве это срок? Гадали разное, года в гаданиях, Вот доиграются, и грянет гром, К тому ж кирпичики на новых зданиях Напоминают всем казенный дом. В истории искать примеры надо. Был на Руси такой же человек, Он щит прибил к воротам Цареграда И тоже звался, кажется, Олег. Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа, Влетел на белом княжеском коне. Ты сталь сварил, теперь все ждут проката, И изнутри, конечно, и извне. На мхатовскую мельницу налили Расплав горячий, это удалось. Чуть было чайке крылья не спалили, Но, слава Богу, славой обошлось. Во многом совпадают интересы, В Таганке пьют за «Старый Новый год», В обоих коллективах «мерседесы», Вот только «Чаек» нам недостает. А на Таганке — там возня повальная, Перед гастролями она бурлит. Им предстоит в Париж дорога дальняя, Но птица синяя не предстоит. Здесь режиссер в актере умирает, Но вот вам парадокс и перегиб: Абдулов Сева — Севу каждый знает — В Ефремове[4] чуть было не погиб. Нет, право, мы похожи даже в споре, Живем и против правды не грешим, Я тоже чуть не умер в режиссере — И, кстати, с удовольствием большим. Идут во МХАТ актеры, и едва ли Затем, что больше платят за труды, Но дай Бог счастья тем, что на бульваре, Где чище стали Чистые пруды. Тоскуй, Олег, в минуты дорогие По вечно и доподлинно живым, Мы понимаем эту ностальгию По бывшим современникам твоим. Волхвы пророчили концы печальные, Что змеи в черепе коня живут, Но мне вот кажется, дороги дальние, Глядишь, когда-нибудь да совпадут. Ученые, конечно, не наврали, Но вот страна искусств — страна чудес: Развитье здесь идет не по спирали, А вкривь и вкось, вразрез, наперерез! Затихла брань, но временны поблажки, Светла адмиралтейская игла, Таганка, МХАТ идут в одной упряжке, И общая телега тяжела. Мы пара тварей с Ноева ковчега, Два полушарья мы одной коры. Не надо в академики Олега, Бросайте дружно черные шары! И с той поры, как люди слезли с веток, Сей день — один из главных. Можно встать И тост поднять за десять пятилеток, За сто на два, за две по двадцать пять».

Если слово «овация» имеет в наше время какой-нибудь смысл, то уж здесь-то оно должно быть употреблено. Нет, это было не просто смешно. Спетое — итог целого периода жизни не только Ефремова, не только МХАТа, хотя и его тоже, но и «Современника», и Таганки, и самого Высоцкого, и всего нашего поколения. Результат пока еще периода, не жизни. И не одинаковый, не однозначный, разный для всех, когда-то единых — а может, так казалось? — теперь разбежавшихся по непохожим дорогам, расползшихся по тропинкам, которые неизвестно куда приведут…

Примечание. Теперь, в 84-м году, когда я делаю очередную правку, уже известно, куда привела дорога В. С. Высоцкого. Сложнее с Ю. П. Любимовым. Останется — не останется? В прямом и переносом смысле? Останется в русской театральной культуре или нет? Не перечеркнет ли все это не только его судьбу, но, что важнее, судьбу Таганки?[5]

Выносят куб. Юрий Петрович завершает, уже сам:

— Олег! На этом странном кубе, — он так и сказал: «кубе», — мы прослышали, что у тебя новый спектакль идет на кубах… — И прослышали правильно: «Обратная связь», очередная постановка производственной пьесы Гельмана, зиждилась на кубах. — …На этом странном кубе, если его повертеть, твоя фамилия, а вот тут от меня: Олегу Ефремову, — и подчеркнуто: — дорогому современнику…

А что «Современник»? Вышли. Толмачева зачитала адрес, как делали все на этом официальном юбилее, где до выступления Таганки все и шло, как у всех. Нет, не пели, не шутили, не вспоминали, даже не упрекали. Просто прочли и вручили адрес. Даже поцелуйного обряда избежали. Ефремов сам Толмачеву обнял и поцеловал: все-таки когда-то женой ему была. И ушли его ребята, его дети-други, его прошлое, его молодость, может быть, лучшее в его жизни ушло.

А я и вовсе не пришел. Звать меня не звали, сам же я не рвался. На похороны и юбилеи надо ходить с чистым сердцем, а у меня осадок был.

Но все узнал о юбилее, все расспросил до мельчайших подробностей. И пленку с записью поздравлений через друзей раздобыл и слушал. Молодость ушла… Ефремов ушел… «Уходят, уходят, уходят друзья, одни — в никуда, а другие — в князья…»

Сентябрь 1952 года. Я теперь москвич! Я выдержал экзамены — семьдесят пять человек на одно место! Я студент Школы-студии МХАТ! Занятия еще не начались, но меня тянет в проезд Художественного. Школа-студия заперта. Пойду в кафе «Артистическое», что напротив, — вдруг увижу кого-нибудь из настоящих артистов?