…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу… - Ян Томаш Гросс

восстании, об Армии Крайовой, о пакте Риббентропа — Молотова или советских лагерях «в стол» писали одним образом, в эмиграции — другим, если предстояло пройти цензуру — третьим. Авторы же, писавшие о польско-еврейских отношениях во время оккупации, несмотря на кардинальные различия информационных пространств, отличались удивительным единодушием.

Как ты думаешь — почему?

Вот именно: на вопросы, касающиеся польско-еврейских отношений во время войны, все хором отвечали, что только в Польше за помощь евреям полагалась смертная казнь и что евреям нельзя было помочь больше, чем им помогали, потому что репрессии за эту помощь были слишком суровы — того, кто прятал еврея, немцы убивали вместе со всей семьей. Вот поэтому все и получилось так, как получилось, ведь ни от одного общества нельзя требовать, чтобы героизм стал нормой.

Я тогда еще не знал, что все это вообще не соответствует действительности, поскольку очень часто скрывавшиеся евреи находились в ведении «синей полиции»[197], то есть поляки решали эти вопросы между собой — убивая евреев и грабя (или избивая, но все же не убивая!) прятавших их поляков. И потом, разумеется, смертная казнь за укрывание евреев существовала не только в Польше, но и на Украине, в Белоруссии…

Тогда я просто удивлялся, как такого рода утверждения сочетаются с общим тоном повествования о позиции польского общества во время оккупации: очень интересно, думал я, так значит, поляки чего-то не делали, потому что боялись?! Как это вообще было возможно — и как нечто подобное вообще можно использовать в качестве объяснения реальности — в обществе, сумевшем создать самое мощное антигитлеровское подполье во всей оккупированной Европе?

И второй сюжет, в котором также царило единодушие: будто евреи во время войны массово сотрудничали с советской властью. Знакомство с материалами, собранными Армией Андерса, убедило меня, что это чушь собачья. Даже тот факт, что четверть «сибиряков», то есть польских граждан, сосланных советской властью к «белым медведям», были евреями (а ведь евреи в 1939–1941 годах составляли не более 12 процентов жителей Кресов), не заставил задуматься тех, кто использовал этот аргумент. Не знали или просто не задумывались?

Оспаривая это двойное согласие, я написал эссе, которое потом вошло в сборник «Кошмарное десятилетие».

Ты говоришь о тексте «Тот мой земляк… но я его не люблю»?

Да, был один текст о евреях и немецкой оккупации, а потом второй — «Спасибо за такую свободу и пускай это будет в последний раз» — о евреях и советской оккупации.

Название текста «Тот мой земляк…» — аллюзия на книгу Владислава Бартошевского и Зофьи Левин «Тот мой земляк. Поляки и помощь евреям 1939—1945»?

А опосредованно — на стихотворение Антония Слонимского[198], название которого использовали Бартошевский и Левин.

Для меня было крайне важно это прочитать. Согласно замыслу авторов, эти тексты, личные свидетельства евреев, собранные сразу после войны Еврейской исторической комиссией[199] (сегодня они хранятся в Еврейском историческом институте в Варшаве, фонд № 301), призваны были рассказать о том, как поляки помогали евреям. А между тем внимательный читатель обнаруживал в них параллельное, совершенно иное, ужасающее повествование — о том, как евреев постоянно предавали и отталкивали их нееврейские соотечественники.

Прежде чем польский еврей, рассказывавший о своей оккупационной биографии, встречал наконец порядочного человека, который помогал ему дожить до освобождения, со стороны поляков его ждал ряд актов насилия и предательства. И это скорее правило, чем исключение. А ведь мы говорим о свидетельствах евреев, которым повезло, поскольку они все-таки уцелели, а таких счастливчиков была горстка. В Польше в период оккупации выжило менее двух процентов еврейских граждан. Спрашивается — это вопрос, на который мы никогда не получим исчерпывающего ответа, — каков оказался опыт того подавляющего большинства, которое не уцелело?

В Еврейском историческом институте — а это лишь одно из многих мест на свете, где хранятся подобные материалы, — таких свидетельств более семи тысяч.

Впервые твоя статья была опубликована в «Анексе».

В 1986 году. Это отдельная история.

Сперва я прочитал этот текст в виде лекции в Оксфорде, куда пригласил меня Тони Джадт, кажется, в 1984 году. Так что первая версия была написана по-английски. Алик Смоляр планировал вскоре выпустить номер «Анекса», посвященный польско-еврейским вопросам, так что я послал ему этот английский текст, поленившись перевести его на польский. Алик отдал его на перевод, и получилось нечто ужасающее. Я поспешно сам написал польский вариант. Владислав Бартошевский, Яцек Куронь и Ян Юзеф Липский, которых Алик попросил прокомментировать статью, в один голос отказались что-либо писать. Алик мне потом прислал свою переписку с ними на эту тему. Но сначала — коротко о содержании самой статьи.

В сущности, это ясно из самого названия: я пишу о том, что в польском обществе периода оккупации процветал антисемитизм (отсюда ироническое дополнение к названию книги Бартошевского — «но я его не люблю…»). Что становится видно как на ладони, когда знакомишься, например, с подпольной прессой данного периода, этой огромной, великолепной агорой — почти две тысячи газет и листков, выходивших во время оккупации нелегально, изданий, в которых царит полная свобода слова! Ведь люди поступают определенным образом в зависимости от мировоззрения — установки, позиции по данному вопросу. И антисемитизм польского общества — так пишу я в статье — нельзя не учитывать, если мы хотим понять, чтó произошло между поляками и евреями. Потому что, как утверждал Карский в докладе лондонскому правительству (на этот его текст я также ссылаюсь), «значительная часть» польского общества не возражала против введенных оккупантами репрессий по отношению к евреям. И поляки, которые сопротивлялись немецким приказам и помогали евреям, находились в опасности прежде всего потому, что их действия не находили поддержки в обществе.

Такая постановка вопроса опровергала функционировавшее в польском обществе представление о модели польско-еврейских отношений, поскольку напрашивался вывод: евреям было трудно помогать не потому, что немцы использовали столь жестокие меры наказания (ведь значительно большее количество поляков подвергалось репрессиям и было убито оккупантами за участие в подпольной деятельности, чем за помощь евреям, но это ведь не помешало полякам продолжать заниматься подпольной деятельностью!), а потому, что евреи (вместе с теми, кто им помогал) преследовались самими поляками и оказывались в изоляции. Фундаментальная разница между подпольной деятельностью и помощью евреям заключалась в том, что первая находила поддержку в обществе и была явлением массовым, а вторая, лишенная общественного тыла, — исключительным. И оказалась особенно опасной потому, что поляков, помогавших евреям, преследовали не только немцы, но и их собственные соседи-поляки.

Такая постановка вопроса в 1986 году оказалась неприемлема.

Поэтому Бартошевский, Куронь