Прощай, зеленая Пряжка - Михаил Чулаки

— Но Фицжеральд — прекрасный писатель, — сказал Асафьев немного даже испуганно: «сам Фицжеральд!».

— По-моему, очень плохой писатель: неврастеник и завидует миллионерам. А эта его «Ночь нежна» — просто отталкивающа.

— Но они дружили с Хемингуэем! — воскликнула Асафьева. — Вместе были в Париже.

— Я бы мог вам сказать, что талант — шутка незаразная, и можно всю жизнь продружить с гением и не подхватить от него даже легкого таланта. Но лучше и я признаюсь вам в святотатстве: по-моему, и Хемингуэй — плохой писатель. Он-то талант, но с каким-то досадным изъяном. Эта его постоянная гипертрофированная мужественность: то охота в Африке на крокодилов, то в океане на меч-рыбу, его восторги по поводу боя быков — одного этого достаточно, чтобы лишить доброго имени. Непрерывное желание себя испытать, что-то себе и другим доказать — в психиатрии это называют гиперкомпенсацией. Знаете, у Чапека есть рассказ о Дон-Жуане, который признается на исповеди, что ни разу не согрешил против седьмой заповеди — в ней говорится о жене ближнего, если я не перепутал номера, — он только бурно преследовал женщин, добивался их покорности и отступал в последний момент, потому что природа его обидела в этом смысле. Я не подозреваю в подобном несчастье Хемингуэя, просто как параллель. Он всю жизнь так же лихорадочно проявлял мужество.

— Ну знаете ли. Ну знаете ли… — Если бы Виталий сказал что-нибудь непочтительное о ней самой, Асафьева перенесла бы легче. Виталия всегда интересовал этот тип людей, бескорыстно влюбленных во всех знаменитостей.

А Буяновский расхохотался:

— Вот так уел, вот так уел! Ай, да молодой человек!

— Но все-таки вернемся к Фрейду, — сказал Асафьев. — Его у нас отрицали вместе с генетикой и кибернетикой — это не наводит вас на размышления?

— Вот именно: многие его и возлюбили по закону запретного плода. А считать всякий запретный плод сладким — это для дураков. Нужно каждый плод судить отдельно, независимо от запретности. Генетика с кибернетикой — материалистические науки, а фрейдизм — даже не серьезный идеализм, а шарлатанство. Кстати, у нас сейчас и идеализмом многие балуются по тому же закону запретного плода. А уж фрейдизм в этом смысле совсем неотразим — для дураков: там и секс, там и подавленная ненависть к отцу, и кровосмесительная любовь к матери — необычайно сладкий плод!

— Какой у тебя красноречивый сын, Сергей, — сказал Буяновский. — Так и слышу его на каком-нибудь симпозиуме.

— Если бы еще и наукой занимался! — Отец вздохнул: Буяновский нечаянно расковырял незаживающую родительскую рану. — Мы с матерью все время твердим: с твоими способностями надо писать работу!

— Вы не пишете диссертацию? — изумился Асафьев. — Сейчас все пишут диссертации!

— Особенно обидно при его способностях! — не выдержала мама.

— Мои способности еще ничем не доказаны, — сухо сказал Виталий, — а никакой научной работой у нас в больнице заниматься невозможно. То есть половина врачей делает вид, что занимается, имеет «темы», как у нас выражаются, но это все чушь, чистое описательство: «особенности такого-то синдрома», «реактивоподобное начало шизофрении». И не только у нас — целые кафедры этим же занимаются. Сто лет назад это было бы вполне уместно, а сейчас заниматься таким описательством — все равно, что, если вернуться к аналогии с туберкулезом, описывать частоту кровотечений у разных больных или различные оттенки мокроты, вместо того чтобы искать палочку. В психиатрии сейчас может быть только одно направление — поиски причин и внутренних механизмов болезней, искать, так сказать, палочку. А внешнее описательство, все эти наши темы — это симуляция науки, а симулировать всегда постыдно!

— Так и режет, так и крушит! — радовался Буяновский. — В вас пропадает научный полемист!

— Мы ему и говорим, что пропадает! — кивает мама.

— Чего искать причины, когда и так все ясно, — сказала мамина Леночка, — сходят с ума от несчастной любви.

Виталий только пожал плечами и улыбнулся; не возражать же всерьез. Но Леночка была упорна:

— Да-да, я точно знаю! У меня подруга влюбилась в интересного такого морского капитана — высокий, сухощавый, с бородкой, и разные вещи привозит. Не то что там, а настоящее чувство! А он связался с какой-то официанткой или судомойкой; и как им только разрешают плавать! Так она упала и не могла ходить! И язык отнялся — на три месяца!

— Она же от любви, Виталик! Ты что же, не веришь в любовь?!

— От любви не сходят с ума. Сходят с ума от внутренних причин, оттого что личность такая. А любовь здесь только повод, спусковой крючок. Не было бы любви — нашелся бы другой повод. Это все равно что говорить, что первая мировая война началась из-за выстрела Гаврило Принципа в Сараево.

— Нет, Маша, он у тебя ужасно неромантичный! Потому и не женат до сих пор.

— Ну, это еще успеет, — тут мама была на стороне Виталия.

— Говорить, что не от любви! Любовь — это же все, это же дороже жизни! От любви травятся, стреляются!

— Психопаты и психопатки.

— Что он говорит! А Вертер! А Ромео и Джульетта!

— Ну конечно, все такие разговоры неизбежно приходят к Ромео и Джульетте!

— Не нужно путать литературу с настоящей жизнью. В «Вертере» Гете описал собственные переживания, но только Вертера он заставил застрелиться, а сам уехал развеяться от несчастной любви в Италию. Так что самоубийство в романе — это литературный прием, на читателей решительный конец сильнее действует.

— А Ромео и Джульетта?

— То же самое! Должна же история чем-то завершиться, должны же зрители уйти потрясенные. Не проймешь же зрителей тем, что Ромео с Джульеттой грустят в разлуке. И вообще такая невероятная любовь должна быстро оборваться, иначе она уже не будет такой невероятной: обрастет бытом, превратится в привычку. Потому во всей мировой литературе эталонные влюбленные рано гибнут: Геро и Леандр, Тристан и Изольда. Так что не нужно тревожить литературных героев. А посмотрите на наших психопаточек, которых вовремя успели вынуть из петли или откачать, — глупенькие, с двумя-тремя банальными мыслями. Им твердили с детства, что любовь — это все, они и поверили, и вот катастрофа: Вася меня разлюбил, Вася пошел гулять с Машей! Все эти самоубийцы на совести сентиментальной любовной литературы. Объясняли бы этим дурочкам с детства, что смысл жизни не в Васе, они бы и не вздохнули, потому что Вася обычно того и не стоит; насмотрелся я на их Васей.

— А когда им только и твердят: любовь, любовь! Все эти песенки эстрадные — вообще нет никакого спасения! Они и верят. В жизни много действительных трагедий — та же болезнь, например, так еще нужно изобретать любовные!

— Нигилист, нигилист! И слушать не хочу! — махала руками мамина Леночка; Буяновский одобрительно хохотал:

— Нет, я его возьму на ближайший симпозиум, накачаю по нашему вопросу и возьму! Всех оппонентов забьет. Раньше были профессиональные плакальщицы, а вам нужно идти в профессиональные полемисты.

Асафьевы скучали оба: что можно ждать от человека, который не чтит ни Фрейда, ни Хемингуэя.

Отец сказал:

— Учитывая повод, по которому мы собрались — годовщина свадьбы как-никак, — я считаю твои речи просто нелояльными по отношению к семье. Так что сменим тему и объявим художественную часть.

Все сразу закричали: «Просим! Просим!», потому что знали, в чем состоит художественная часть в этом доме; мама села за пианино, отец полусклонился над ней — сцена, как со старой гравюры, — и они запели дуэтом. Сначала — «Я встретил вас», потом «Калитку», потом «Я помню чудное мгновенье». И здесь все про любовь. Но в таком виде Виталию нравилось. И сама сцена: сколько в ней надежности, сколько родной атмосферы — чувство дома, иначе не скажешь. Вот такая любовь-дружба казалась ему настоящей, достойной человека, длительная, надежная; и пусть бывали зигзаги — зигзаги эти делала любовная часть, а дружба, дружба все время оставалась, от нее и надежность. От нее и прочность родного дома.

Мамина Леночка подсела к Буяновскому. Тот высидел сколько прилично, даже что-то говорил, а потом как бы случайно перешел к книжному шкафу — нет, за Буяновского можно не беспокоиться.

А сквозь эту благополучную картину особенным контрастом видится Вера. Потому-то Виталий и говорил сегодня так резко. А как можно иначе, как можно без ожесточения, когда столько образованных, полных сил людей симулируют научную деятельность, описывая «бредовые включения при психопатоподобной форме шизофрении», вместо того, чтобы заняться делом?! Если бы все занимались настоящим делом, может быть, можно было с пониманием болезни, со знанием прогноза лечить Веру Сахарову?! А как можно всерьез говорить рядом с Верой обо всех этих кукольных любовных трагедиях?!

И еще одно чувство, чувство сугубо профессиональное, испытывал Виталий, слушая родительский дуэт, — благодарность родителям за надежную наследственность, уверенность в своих генах. Ведь не все от человека зависит, нужно еще, чтобы его не подвели собственные гены, не нанесли внезапный удар в спину! За свои Виталий был спокоен. Насколько вообще можно быть спокойным за эти таинственные гены, неподвластные нашему Я.