Прощай, зеленая Пряжка - Михаил Чулаки

— Олимпиада Прокофьевна, вы, может быть, слышали об этой истории с Бородулиной?

— Слышала, конечно, кое-что.

— Я с нею в очень странном положении: все выглядит так, как будто у нее был суицид, а я и сейчас считаю, что не было, что произошел несчастный случай. И вот теперь она лежит в травме под надзором, и я даже не решаюсь сам этот надзор снять, чтобы не повторить ту же ошибку, И мне бы очень хотелось, чтобы ее посмотрел кто-то опытный, лучше всего бы вы! Или я ошибаюсь, не умею распознать ее депрессию, или я все же прав и у нее нет опасных тенденций? Это нужно и для надзора, и для ЛКК.

— А где она сейчас?

— В больнице «Двадцать пятого Октября».

— Вы же сами понимаете, Виталий Сергеевич, что несчастные случаи с нашими больными всегда выглядят неслучайными.

— Но ведь в принципе они тоже могут попасть под машину, как все мы, грешные!

— И все же, чтобы исключить покушение на самоубийство, нужны очень веские основания. Она первичная или повторная?

Нащупала слабое место!

— Несколько лет назад она лежала в третьей больнице.

— А что с нею тогда? Такой же синдром?

— Я еще не получил медсведения.

— Ну вот видите! Она еще и недообследована. Нет, Виталий Сергеевич, давайте не будем торопиться. Когда вы все соберете, мы с вами снова посмотрим все ее данные, и, может быть, я съезжу, ее посмотрю. Или кого-нибудь попрошу. А пока еще рано.

Вот так — получил!

— Извините, пожалуйста, Олимпиада Прокофьевна. Я к вам еще зайду по этому поводу, если разрешите.

— Ну конечно, я всегда рада!

И чего такая спешка на самом деле? Когда не собран элементарный анамнез! Ну хорошо, про третью больницу он узнал только сегодня — но можно же было выписать диспансерную историю, там наверняка есть эпикриз из третьей? Правда, диспансерные истории в больнице не очень котируются, и прибегают к ним редко — но в данном-то случае, когда ничего не известно о прошлом приступе болезни Бородулиной, нужно было сообразить. Поддался приятным впечатлениям от бесед с нею. Или, вернее, не думал о ней совсем. Потому что слишком много думал о Вере Сахаровой.

Глава десятая

Вера лежала на спине все в том же зале. Нет, не в том же: сам зал не изменился, но изменилось ее понимание этого зала — он перестал быть тюремным залом.

В какой момент это произошло? Или когда она начала отвечать тому мужчине? Нет, не роботу. Она ему сказала, что он робот, но сама уже не была в этом уверена: сказала так по инерции, или из упрямства, или потому, что хотя уже усомнилась в том, что он робот, еще и не поняла, кто же он такой, если не робот. Да, что-то менялось вокруг. И женщина в белом, сидящая при выходе из зала — она уже не казалась враждебной, от нее не исходила угроза: например, отравить Веру — Вера теперь понимала, что этой женщине в белом вовсе ни к чему ее травить.

Такое размывание четких представлений обескураживало Веру, она теряла опору, теряла понимание окружающего мира. Недавно все было логично и понятно: роботы хотят захватить город или даже весь мир, а людей превратить в рабов или уничтожить; роботы захватили Веру и заточили в тюрьму, потому что она попыталась им помешать — мир был жесток, но понятен. Теперь понятность исчезла. Тот мужчина не робот, да и существуют ли вообще восставшие роботы? Может быть, и не существуют. Но если так, что же случилось с нею? Где она? Почему ее привезли сюда? Какая-то важная мысль, мысль, которая может восстановить понятность мира, ускользала от нее. Сосредоточиться, сделать еще одно усилие — и все прояснится! Но нет, главная мысль снова ускользала, как бывает воспоминание о внезапно забывшейся фамилии: уже брезжит, уже крутится где-то близко, вот-вот вспомнится… — нет! Все размыто, нет опоры — как на реке весной: можно реку переплыть, можно перейти по льду, но когда лед набух и подтаял, на другой берег не попасть.

«Я думала, что город захватили роботы», — это была довольно ясная мысль.

«Я сейчас не думаю, что город захватили роботы», — тоже ясная мысль.

Но эти мысли существовали самостоятельно, сами по себе, не увязывались друг с другом, как могут самостоятельно вращаться две шестеренки, пока не зацепятся друг за друга зубцами. И это самостоятельное существование мыслей, их несвязанность между собой была неприятна, почти мучительна.

По потолку шла длинная извилистая трещина, похожая на большую реку на карте. Начиналась трещина в коридоре, истоки ее Вере не были видны, проходила сквозь дверной проем и, делая свободный изгиб, тянулась здесь на просторе. Вера с надеждой следила за ней взглядом: в трещине была упорядоченность, ее протяженность как бы символизировала необходимую Вере протяженность и упорядоченность мысли. Казалось, если привязать каким-то образом мысли к трещине, нанизать их на трещину как на ось, они наконец выстроятся друг за другом, и Вера поймет то, что сейчас не понимает: где она? что с нею случилось? что это за люди вокруг?

Господи, оказывается это самое главное: понимать. Основа человеческого существования. Лишившись понимания, Вера лишилась всего. Какой-то дом, в котором она находится — а зачем этот дом? Люди в белом к ней подходят — кто они, зачем подходят, зачем вообще здесь? Все отдельно, все не связано друг с другом — все равно, что вместо романа читать словарь: множество отдельных слов, не относящихся друг к другу, существующих сами по себе.

Всегда казалось, что уж мысли-то ей принадлежат, что это самое неотъемлемое, что у нее есть — могут отняться все предметы, которыми она владеет, время или несчастный случай могут испортить ее внешность, но уж мысли не подвержены случайностям, мысли только ее. И вот мысли своевольно расползаются в разные стороны, не хотят ей подчиниться — самая основа нарушилась!

Утомившись, Вера перестала пытаться подчинить себе мысли, понять окружающее. Хорошо бы уснуть, спрятаться в сон от собственной растерянности, но и уснуть не удавалось. Несвязные мысли неслись и крутились, как битый лед, — не перейти и не переплыть.

«Я так хочу мороженого!»

«Красный кримпленовый костюм мне бы пошел».

«Может быть, разрешить ему меня поцеловать?»

«Какое счастье дома! Все родное!»

«Дом, в котором я живу».

«Весна на Заречной улице».

«Люди в белых халатах».

«Я шагаю по Москве».

«Айболит-66».

«Надо есть больше овощей и фруктов».

«Здоровье в порядке — спасибо зарядке».

«Поеду в Сочи и буду купаться».

«Они все сходят с ума по мне!»

«Все забыли, и никому нет дела».

«Газы при нагревании расширяются».

«Тело, находившееся в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения».

«Я больше не буду!»

«При признаках гриппа вызывайте врача на дом».

«Мертвые души».

«Герой нашего времени».

«Идиот».

«Да когда же это кончится?»

«Была ужасная пора, о ней свежо воспоминанье; о ней, друзья мои, для вас начну свое повествованье, печален будет мой рассказ».

«Бедный Йорик!»

«А моль может съесть волосы на голове?»

«Принимаю тебя, неудача! И удача, тебе мой привет!»

«Чего-нибудь бы холодненького».

«Завтра мама спечет яблочный пирог».

«Все забыли, и никому нет дела».

«Никаких роботов вообще нет — это детские сказки!»

«Сказка о мертвой царевне».

Мысли текли и текли. И невозможно было остановить их, невозможно было понять, к чему они. Хоть бы кто-то помог! Кто-то объяснил! Тот мужчина в белом, он все знает, он может объяснить. Появилась связь между двумя мыслями, первая связь в этом хаосе: мольба о помощи и воспоминание о мужчине в белом связались между собой, и связала их, как перекинутый мостик, — надежда.

Глава одиннадцатая

С самого утра работа оказалась скомканной: сначала затянулась больше чем на час утренняя конференция, которая происходит у главного в кабинете каждый вторник; долго и нудно выступала дама из СЭС, предостерегала против кишечных инфекций. Между прочим, неожиданно упомянула и Виталия, сказав, что доктор Капустин действовал оперативно и правильно, когда на его дежурстве возникло подозрение в доброкачественности кефира. При этом все, кто сидел поблизости, стали поворачиваться и улыбаться. Но и главный в своем заключительном слове — а он считает своим долгом говорить длиннейшие заключительные слова — упомянул Виталия, сказав, что на том же дежурстве, на котором доктор Капустин так удачно действовал в вопросе кефира, этот же доктор Капустин неправильно действовал при решении другого вопроса, в результате чего произошло ЧП, в котором еще предстоит разбираться ЛKK, но уже сейчас ясно, что доктор Капустин совершил серьезную ошибку, так что не во всем нужно брать с доктора Капустина пример. И снова все стали поворачиваться к Виталию, на этот раз выражая сочувствие.

После затянувшейся конференции в отделение пришла комиссия по проверке обязательств, и началось долгое чаепитие, на котором всесторонне обсудили шансы Элеоноры сесть на место Олимпиады Прокофьевны, ну и заодно другие новости, менее важные. Еще больше часа пропало.