Театр и фантастика (сборник) - Марина Дяченко

До премьеры оставалось десять дней. Маленькое зернышко, брошенное в Эмму, проросло и стало человеком.

Это и в самом деле походило на беременность. Сквозь каторгу репетиций проступала, как золото из-под мокрой глины, радость.

Наконец, устроили прогон.

Эмма плакала в финале – в кульминационной, самой трагичной сцене. Рыдала – пребывая почти в нирване. В абсолютном спокойном счастье человека, хорошо сделавшего тяжелую и сложную работу. Слезы текли с подбородка на тонкую блузку, блузка намокала и прилипала к груди, Эмма знала, что это эффектно, знала, что хороша сейчас, что точна, что наполнена, что правдива, что вызывает высокое сопереживание, а не пошлую жалость…

И одновременно знала, что дети ее погибли один за другим, и она виновата в их смерти.

Это двойственное знание было как наркотик.

Опустошенная, слепая и слабая, она побрела в гримерку. Перед ней расступались.

У служебного входа ее ждал БМВ.

– Михель… – она даже смогла чуть-чуть обрадоваться. – Добрый вечер.

– Здравствуй, Эмма… Что с тобой? Ты заболела?

– Нет. Я просто устала.

– Можно, я подвезу тебя?

– Спасибо, Михель, очень кстати…

И она погрузилась в богатый мягкий полумрак, и успела заметить – в зеркале – лица куривших у дверей служебного входа коллег.

– Я совершенно счастлива, Михель, – сказала она, глядя, как уносятся назад столбы, стволы, дома и перекрестки.

– Я рад, – лаконично заметил Михель. – А я сегодня улетаю в командировку.

Эмма спросила себя: это грустно? И сама себе ответила: не очень.

– Надолго? – спросила она из вежливости.

– Месяца на два. Или больше.

– Удачи, – искренне посоветовала Эмма.

Он остановил машину перед светофором. Шумно, как кузнечный мех, вздохнул; повернулся к ней, уставился круглыми, наивными очень голубыми глазами. Эмма думала, что он что-то скажет – но он только вздохнул снова, сморщил подбородок, дотянувшись нижней губой почти до носа, и пробормотал еле слышно:

– Спасибо…

На другой день Эмма пришла в театр, как обычно, за час до начала репетиции. Ключи от ее гримерки все еще висели внизу на вахте. Эмма привычно протянула руку:

– Антонина Васильевна, тридцать вторую, пожалуйста…

Дежурная посмотрела на нее мельком и странно.

– Антонина Васильевна… – Эмма даже удивиться не успела.

– Есть распоряжение вам сегодня ключи не давать, – сказала дежурная, за грубостью пряча неловкость.

– То есть?

– У вас сегодня нет репетиции, – сказала дежурная, отводя глаза.

– У меня есть репетиция, – терпеливо возразила Эмма.

– Обратитесь к завтруппой, – сказала дежурная, отворачиваясь к маленькому телевизору.

Эмма постояла, переминаясь с ноги на ногу, потом поднялась на второй этаж и постучала в кабинет завтруппой.

Кабинет был заперт и пуст.

Эмма нервно посмотрела на часы. В этот момент внизу, на лестнице, послушались шаги; навстречу Эмме поднимался главреж, рядом с ним шагала народная артистка Стальникова.

Будто не замечая Эммы, они прошли мимо по коридору, главреж отпер свой кабинет, пропустил Стальникову внутрь и только тогда кивнул небрежно:

– На сегодня репетиции отменяются… И зайдите днем к завтруппой, а лучше позвоните.

И дверь кабинета, к котором Эмму шестнадцать дней назад угощали кофе и сигаретой, закрылась.

Телефон помолчал немного и заныл опять. Эмма подумала, что это Иришка, что надо взять трубку и поговорить, что растущее желание оборвать телефонный шнур есть проявление малодушия и преддверие истерики, и что впадать в истерику – унизительно.

Она поднялась с дивана. Протянула руку. Подняла трубку. Сказала неожиданно низким и хриплым голосом, голосом Матушки:

– Алло!

– Добрый день, – сказали на той стороне провода, и Эмма вздрогнула. – Можно Сашу?

У него автоопределитель, подумала Эмма. Всего лишь автоопределитель. Машина. Робот. Всего лишь.

– Сашу?

Как некстати. В любое другое время она продолжила бы игру – но не сегодня.

– Его нет, – сказала она.

– А когда он будет? – после паузы спросил Ростислав.

Эмма молчала.

– Простите, пожалуйста… Я не вовремя?

– Он уехал, – сказала Эмма. – Его уже не будет.

– Никогда?

Прошло несколько минут, прежде до нее дошел смысл вопроса.

– Я хотел спросить – Саши больше никогда не будет?

Она молчала. Но трубку не вешала.

– Надеюсь, он не умер, – после длинной паузы сказал Ростислав. – Думаю, он просто уехал на поезде… Из пункта А в пункт Б.

Эмма молчала. Будто кукольник за упавшей ширмой; будто Дед-Мороз, у которого отклеился ус. Стыдно ли Дед-Морозу? Стоит ли делать вид, что ничего не произошло?

Эмма оторвала трубку от уха. Наушник испещрен был черными дырочками, будто внимательными глазами.

Какое замечательное изобретение – телефон.

Ростислав заговорил снова. Эмма испуганно прижала трубку к щеке.

– …Некоторое время назад я сказал ему: некоторые лестницы всегда ведут вниз, как ни старайся по ним подняться… Легко быть взрослым, поучающим малыша. Но я не мог ему вот так прямо сказать: впереди предательство. Я не прав?

Не выпуская из рук трубки, Эмма опустилась на диван. Прислонилась затылком к холодной твердой стене.

– Никто не может знать наперед.

– Правда?

В трубке чуть потрескивало. Эмма снова поднялась – и снова села. Ладонь, сжимающая трубку, согрелась и намокла.

– Кто вы такой?

– Можем мы встретиться, прямо сейчас?

Эмма посмотрела на часы. Половина одиннадцатого… или двенадцатого?

– Да.

Часть вторая.

Сфинкс

В половине десятого утра за окнами было сумрачно и серо. Эмма пила чай из тонкого стакана в подстаканнике.

В купе поезда их было трое – Эмма, Ростислав и усатый дядька, спящий на верхней полке. Впервые в жизни Эмма уехала из дома, не спланировав поездку заранее, не прихватив с собой почти ничего из вещей, впрыгнув в уходящий поезд буквально на ходу.

Вчерашний день из «вчера» превратился в «сто лет назад». Эмма жевала бутерброды с колбасой. Чай был сладкий, какой-то особенно густой, Эмма пила, закрывая от удовольствия глаза, горячая ложечка тыкалась ей в щеку.

Спустя полчаса они с Ростиславом вышли – вернее, выпрыгнули, потому что дело было не на станции, а на полустанке, где поезд стоял две минуты, причем минуту и сорок секунд проводница потратила на то, чтобы отпереть дверь вагона. Оказалось, что перрона нет и не предвидится, и что нижняя ступенька висит в метре над заснеженной землей – Эмма давно уже не видела такого высокого снега, особенно в марте. Ростислав выбросил из вагона свой рюкзак, выпрыгнул сам, и тут поезд тронулся. Эмма испугалась, оттолкнулась от подножки – и приземлилась, как кошка, на все четыре.