Городской дождь (рассказы) - Дмитрий Холендро

Собственно говоря, ничего тогда не случится. О начале путины напишут с чужих слов. О ходе её даст информацию какой-нибудь заготовитель. От меня не придёт ожидаемых телеграмм, а потом и очерков со случайными нарочными и статей, скреплённых подписями капитанов сейнеров или рыбацких бригадиров, о вечной проблеме отставания берега от моря, хозяйственников от рыбаков, но знающих, кому сдавать среди моря пойманную рыбу, бросающих лов и плетущихся к берегу с тяжёлыми трюмами.

Путину наша газета приветствовала статьёй: «Баржи — в море!» Это значило, что рыбоприёмные баржи вместе с сейнерами должны быть в районе лова… Мне поручено увидеть их собственными глазами и написать, есть ли они там…

А от меня придёт телеграмма, что сижу на полпути к цели. Я был молодым корреспондентом и воспринимал это как катастрофу. А ведь я не виноват ни в чём. Вынужденная осечка. Туман. Можно привалиться боком или затылком к креслу и спать.

Тут я опять увидел того самого лётчика. Он нёс что-то от буфета к столику. Кофе из стакана на блюдечке расплёскивался, щедро обливая бутерброды. Это я разглядел уже из очереди в буфет, куда быстро пристроился, чтобы подойти к нему, будто бы невзначай, со своими бутербродами и кофе.

— Я знаю, что вы не возите пассажиров, но мне нужно на Узкий, — сказал я, встав без приглашения у его столика и откусывая сразу полбутерброда, потому что был голоден.

Он поднял глаза.

— Не лечу я никуда!

Глаза у него были узкие, заплывшие и сверху и снизу, смотрел он на меня сквозь недобрые щёлки. И вообще на свету оказался довольно некрасивым, было что-то в его лице грубое и неправильное, нос утиный, рот мясистый.

— Вы сами тоже должны успеть, — сказал я.

Он жевал не отвечая.

Я всё знал про него, что мне требовалось. Было время потолкаться, порасспрашивать.

— Чинили здесь свой самолёт, торопили, — сказал я. — Путина!

Он ел, не; слушая меня. Пошёл, принёс себе второй стакан кофе. И я тоже принёс. Он пил, ссутулившись ещё больше.

— Если бы не туман, чихал я на вас, — сказал я. — Не стал бы я вас упрашивать, если бы не туман.

Сам не знаю, как это у меня вырвалось. Очень я разозлился на него, как будто он был виноват во всём на свете.

— А я вас не взял бы и без тумана, — прожевав и вытерев рот пучком бумажных салфеток, ответил он. — Всё равно.

— Почему?

— Не имею права.

— Очень, все мы ловко ссылаемся на права, когда не хотим сделать чего-то.

— У меня промысловая машина. Спецрейс…

— Я летал и на таких, — сказал я.

Второй раз он хотел уйти, но опять не спеша вынул сигарету и закурил. Зажигалка у него выпускала пламя до потолка. Он курил и молчал, забыв обо мне и даже не посматривая на меня. Пришлось повторить:

— Я летал на самолётах промысловой разведки.

Узенькие глаза небрежно повернулись ко мне.

— А кто вы такой?

Имя моё вряд ли было известно ему, я назвал только профессию и услышал:

— А-а-а!

Теперь я промолчал — осталось непонятным, какое на него произвёл впечатление мой ответ.

На самолётах промысловой разведки я летал в прошлом году. Это азартная работа. Лётчики недаром поют про себя в одной известной песне: «Мне сверху видно всё!»

Кода летишь над морем, оно просвечивает до дна, и вода становится то жёлтой от песка, то бурой от камней, то зелёной от водорослей. Штилевая, гладкая голубизна тает на глазах, лишь только маленькая машина наберёт некоторую высоту.

В принципе промысловые разведчики летают так низко, что нередко грозят рыбакам кулаками, высунутыми в открытые иллюминаторы, если рыбаки швыряют или, говоря по-рыбацки, сыпят невод мимо косяка, не перегораживают ему дорогу непроходимой стеной из сети, а отхватывают хвост или бочок, давая основной массе улизнуть. То есть портачат. Разведчики видят уходящую рыбу как в кино, на экране, и тогда самых откровенных слов по местному радио им не хватает.

Экран — море.

Бывает, с утра и до ночи кружат над ним тоскливые пилоты, а экран пуст, будто в море никогда и не было рыбы. И тогда гомонят по радио рыбаки, столь же откровенно и дружески обласкивая своих разведчиков, называя их слепцами. Они-то знают, что рыба в море есть.

Интересная это дружба. Год, а то и два вместе работают, утрами здороваются, а вечерами прощаются рыбаки со своими небесными помощниками, но видеть друг друга в глаза чаще всего не приходится. Техника всё время на службе у дела, и нету часа, чтобы слетать, и нету дня- другого, чтобы съездить лётчику-разведчику, хоть на велосипеде, в неблизкий рыбацкий посёлок, просто в гости…

Рыбьи косяки видны в прозрачной воде слегка красноватыми или тёмными облаками, плывущими из квадрата в квадрат, границы которых проложены по воде и глазом не замечаются. Их отсекают приборы. Море, как карта, всё разбито на занумерованные квадраты, и, напав на косяк, разведчик кричит в микрофон: «Квадрат такой-то!» По его команде тянутся в этот квадрат суда, спешат — столько, на сколько хватит там рыбы.

Сверху и это можно определить на глаз. Если глаз намётанный, тренированный… Иногда летает один пилот- разведчик, иногда, в разгар путины, в запарку, да ещё при хмурой погоде, к нему подсаживают второго наблюдателя. Так что в самолётах этой самой промысловой разведки есть второе кресло…

Курил он с аппетитом, вкусно. У меня засосало в желудке. Я проглотил слюну и уже приготовился стрельнуть у него сигарету, но он опередил меня, ухмыльнулся.

— Ну и народ вы, газетчики! Надо куда, надо чего, хоть разбейся, а доберись, добудь! Без вас и солнце но взойдёт…

Я ответил, что это зависит не только от важности задания, но и от характера. Ненаписанная статья как заноза в душе. Она не даёт спать. А солнце взойдёт, конечно, он зря смеётся.

— Не смеюсь, — возразил он, придавливая окурок о грязные салфетки на блюдечке. — Мне это как раз нравится.

Туман из белого стал серым, затем чёрным, потому что спустился вечер, а за ним упала на землю ночь. Я много раз выходил на улицу. Похолодало. Замерцали огоньки, похожие на бельма. Я стоял и смотрел. Может, на Узком совсем нет тумана. Может, там туман подвижней и реже, потому что там море и ветер. Может быть, там огни не так слепы, а ночами, даже в туман, самолётам дают посадку на огни, если они видны… Может…

— Эй! Где вы там?! — услышал я за спиной знакомый недовольный голос. — Летим!

Пассажирские самолёты сиротливо остались ночевать на лётном поле, ещё запелёнатом туманом. А он пробился. Мы летели…

Толстый туманный покров лежал внизу, на земле, а вокруг была холодная чистая пустота, и рядом с нами лучились звёзды. Оттого что исчезала из глаз земля, они казались ближе.

Я люблю ясность неба, и близость звёзд, и эту коробочку самолёта за то, что она выкосит в птичьи просторы, но не отдаёт тебя целиком во власть бесконечной пустоты мироздания, а несёт на своих крыльях, послушных человеку, к другому человеческому обиталищу, другому теплу.

Звёзды плыли мимо огоньками каких-то далёких станций. Подревывал мотор. Сутулился в кресле молчаливый, словно бы онемевший пилот, про которого Ионна из справочного бюро сказала, что он просится на Узкий. Раза три я взглянул на мощную спину, но не нашёл фразы и ничего не сказал. Про баржи, про спор рыбаков с промышленниками было рассказано ещё у буфетного столика. Я только покашлял. Он не услышал или не обратил внимания.

Мы летели уже, наверно, час или больше. Я начал задрёмывать.

— Как вас зовут? — вдруг крикнул он.

— Виктор!

— А меня Сергей!

Зачем-то он поинтересовался мной, окликнул меня. Что-то хотел спросить? Я ждал. Он прибавил не сразу:

— Хорошо, что вдвоём летим. Не так всё же…

И не договорил.

— Конечно, — отозвался я запоздало, думая, что какой-то разговор всё же начнётся у нас. Но опять он надолго замолчал и ещё через полчаса потыкал вниз пальцем. В тонких, аккуратно расчёсанных ветром прядях тумана, играя, засветились огни рыбацкого посёлка на краю чёрной ямы моря.

— Узкий, — сказал он.

Мы держались берега, он знал его, на память называл каждую горсть огней знакомыми именами. Туман опять стал толще, огни городка, нашей конечной доли, залегли в вату, стали расплываться, пропадать… Слабо, намёком, пронырнули разноцветные искры посадочной полосы. Закололо во лбу. Мы резко снижались.

Сначала самолёт тронул колёсами шершавую землю, подпрыгнул, будто обжёгся, ударил по ней крепче и покатился. Я попробовал встать, чтобы посмотреть на руки Сергея, управляющие штурвалом, но кресло магнитом втянуло меня, ноги подкосились, я сел и ухватился за подлокотники. Так и держался за них, пока машина не остановилась.

Всё же это была воздушная машина, необычная. А я был на ней только грузом, пассажиром, довольно ничтожная роль и среднее самоощущение… Он же мог сделать что-то гораздо выше среднего… Вот в этом, наверно, можно ему признаться на аэродроме, в зале, где было тихо и пусто в этот час глубокой ночи. Но он не дал мне времени на отрепетированные похвалы в его адрес, сунул тяжёлую руку, сказал: