Городской дождь (рассказы) - Дмитрий Холендро

— А пирог удался? — спросил он.

— Попробуешь.

— Ладно.

— Приходи пораньше. Иначе я окончательно утоплю его в слезах. И прихвати чего-нибудь выпить. «Бычью кровь», хорошо? А если не будет, то уж водочки. Давай выпьем водочки?

Как-то он увидел много окурков в пепельнице на её кухне. Она никогда не оставляла посуды на ночь и перед сном быстро споласкивала стаканы и пепельницу — сигнал, что нора уходить, а тогда… Он поднёс пепельницу к мусоропроводу, а она рассказала об этом лётчике, о том, что они бывали друг у друга в гостях.

Зачем он спросил сейчас об этом лётчике? У её бывшего мужа было хоть право, даже если не было повода, а у него? Нет, он никогда не обидел бы её ничем, если бы…

Но всё равно он обрадовался, услышав в телефонной трубке её голос, и слушал её, не дыша, и ещё долго держал трубку в руке, когда она убежала к своей картине.

С этой минуты он стал считать дни до её отъезда в Кисловодск.

Сначала настал день сдачи картины комиссии из Худфонда. Картину приняли, они отметили этот день бутылкой шампанского в ресторане, и она сама платила за обед, потому что получила, как сказала, кучу денег. Потом она купила красные сапожки, обтянувшие её крепкие икры, заказала вязальщице ажурный красный, под цвет сапожек, шарф на голову, потому что в Кисловодске тоже наступили холода. Правда, солнечные, как писал ей один знакомый оттуда. Потом была получена путёвка, день отъезда неудержимо приближался.

На вокзал он приехал с большим пёстрым букетом роз. Поезд отходил в конце рабочего дня, но он сумел вырваться на полчаса раньше и заскочил на Центральный рынок.

— Миша! — вскрикнула она и развела руками. — Я не знаю, что тебе сказать!

— Ничего не говори, — попросил он.

Она взяла его за плечо, прислонилась и осторожно коснулась губами его лица. И тут же потёрла жёсткой подушечкой пальца по его верхней губе.

— Я тебя измазала. Не вертись.

С неба долетал до земли первый снег, не снег, а отдельные снежинки, они летели по одной на крыши вагонов, на сухую от холода платформу, на протянутые к ним руки людей, точно бы обрадовавшихся снегу. Стрелка электрических часов на столбе прыгнула, и он посмотрел на наручные часы.

— Семь минут.

— Миша! — сказала она. — Прости меня.

— За что?

— Ещё мама как-то в сердцах сказала мне: «Для счастья нужно чуть-чуть неправды».

— Чушь! — возразил он.

Она отвернулась.

— Я всё время плачу.

Она снова повернулась к нему, и он увидел, что слёзы скопились в её синих, совсем синих глазах, будто они засквозили синевой от холода, как небо. Он улыбнулся. Для неё.

— У тебя маленькие и некрасивые слёзы.

— Ну и пусть!

Она порылась в сумочке, он дал ей свой платок.

— Миша! — сказала она. — Не приходи больше, если тебе будет легче… Я выживу, я постараюсь. Мне хочется что-то сделать для тебя! Ты обо мне не думай. Я приеду и возьмусь за другую картину. Буду писать портрет одного академика с женой. Старые, счастливые люди. Я уже ездила на его лекцию и вдруг увидела аккуратную старушку в аудитории. Знаешь, студенты сказали, она часто приходит. Сидит и слушает, будто проверяет. Строгая такая старушка. Студенты говорят, что он без неё хуже читает, нервничает. А ещё говорят, что у него дома два телевизора, один на другом, и он смотрит в два этажа две программы, а на коленях держит книги и бумагу и работает, идеально от всего отключаясь. Тишина его настораживает, не даёт сосредоточиться. А жена подставляет ему еду и чай… Слышишь? Я не знаю, что сказать тебе. Я глупая. Ты придёшь, когда совсем забудешь меня. И я тебе обрадуюсь. Слышишь?

Осталась минута.

— Я пойду, чтобы не смотреть тебе вслед, — сказал он. — А ты иди в вагон. Замёрзла, одета легко.

— В Кисловодске будет хорошо.

Что-то крикнула проводница. Оля переложила букет под другую руку и протянула ему ладонь. Он тряхнул её коротко, и пошёл, и не дошёл ещё до конца состава, как вагоны поплыли. Мягко, тихо.

Было сумеречно и совсем стемнело, когда он поднялся из метро возле дома и побрёл не домой, а в сберкассу. До закрытия оставалось несколько минут. Девушка-контролёрша перед тем, как уйти, выдернула из ящика стола косынку и уже причёсывала волосы, растрёпанные за день. А он всё сидел за тем самым столом, у которого впервые увидел Олю, но не вспоминал об этом. Просто сидел.

— Число, сынок? — спросила его какая-то старушка.

Старушка писала телеграмму, поднимая брови к платку, опущенному на лоб. В том же помещении работала почта, и оно почему-то стало прибежищем пожилых людей.

— Нет, — ответил он, расплываясь. — Число-то я помню. А как моя фамилия?

Бабушка положила ручку, посмотрела на него и покачала головой.

— Ну! — поторопила контролёрша. — Скоро там?

Он спрятал деньги и остановился у телефонной будки, роясь в карманах в поисках монеты. Надо позвонить начальнику и сказать, чтобы завтра его не ждали. Заболел? Нет, не заболел.

— Завтра меня не будет, — сказал он в трубку.

Потом вспомнил о срочных делах на завтра, но всё же повесил трубку. Всё так. Срочных дел набралось много. А когда их не было? И каждый день он был готов делать их, не считаясь с рабочим расписанием, слушать людей, лететь к людям, если надо, всегда срочно — самолётом, уже забыл, когда ездил, и соскучился о поездах. Дела, дела… Время, отданное им, легло в жизни такой толщей, что не хватит самых длинных буровых труб, чтобы добраться до той его молодой поры, когда он был свободен и беспечен.

Но что делать, если и сейчас он забыл о своём возрасте? Он не чувствовал себя стариком, не чувствовал солидным мужчиной, прожившим всю эту толщу лет. Он был молод и поехал на аэродром, не заглянув домой. Правда, в пути подумал, что это мальчишество. Да ещё какое! Ненужное. Безнадёжное. Глупое. Но он хотел её увидеть. Он не мог не увидеть её. Это стало самым главным в ту минуту его жизни. А срочные дела простят ему завтрашнее отсутствие. Самолёт! Можно за всю жизнь — один день, одну минуту?…

С самолётом повезло. Как нарочно. Зимняя луна качалась в иллюминаторе всю дорогу…

… Оля выпрыгнула из вагона и остолбенела. Улыбаясь ей виновато, он стоял на солнечной платформе, держа букет роз, приподняв их к самому подбородку, словно хотел спрятаться за ними.

— Ну! — сказала она и пожала плечом ещё более неловко, чем всегда. — Миша! Как ты оказался здесь?

— Сейчас это гораздо проще, чем сто лет назад.

— Миша! Миша! — повторила она.

Он взял её чемодан, и они пошли по перрону среди солнца и других встречающих и приезжающих. Солнце по-летнему лезло в глаза и сильно грело. Даже её пальтишко с песцом казалось лишним, а его чёрное пальто пугало людей. Небо было высоким и ясным.

— Подожди, — сказала она, взяла его под руку и зашагала решительней. — Теперь слушай. Сейчас мы пойдём в загс. Спроси, где он тут находится. Товарищ! Ну, ладно. Спросим на улице.

Он улыбался глазами.

— В загс! — весело объявляла она, шагая. — В загс!

— И что будет? — спросил он, останавливаясь у автобуса на вокзальной площади, многолюдной в этот утренний час. — Ничего не будет. Ты мне всё сказала. Спасибо вам, Оля.

— За что?

— Как ни странно, за правду приходится благодарить.

— А почему «вам»?

— Вырвалось. Я хотел поблагодарить тебя в высоком стиле.

— Миша, ты выпил?

— Для храбрости.

— Если бы люди всё время говорили друг другу правду, они стали бы счастливее?

— Но счастье стало бы настоящим.

— Ты жестокий, Миша.

— Нет. Извини, что я прилетел. Хотелось ещё раз увидеть…

— Да, ты самый добрый.

— Перестань. Всё по-человечески.

— Нет, Миша, нет!

Он поставил чемодан на асфальт, у её ног.

— Счастливо тебе, Оля. Счастливо!

И зашагал к такси через всю площадь. Он спешил. Руки он держал в карманах, расставив локти. Спина у него была широкая…

Отчего же жизнь не дала ей любви к нему? У неё пересохло в горле. Он уходил от неё. Теперь навсегда.