Горбатые мили - Лев Черепанов

Ну-ка! Условие… Ах как славно! Чтобы кого-то понять, надо быть самому хотя бы неравнодушным. Очень добрым».

Как ни сопротивлялся Зубакин, как ни упирался расширенной пятерней в ближайшую переборку, все же мотался над локатором. Один раз пришвартовался к стеклу — раскровянил лоб.

Окуни все так же не задерживались под «Тафуином». Бежали в разные стороны. Может, из-за оттепелей?

Уже развиднелось. В форме ноль, голый, Венка, обожженный аммиаком, с таким же ощущением, какое доканывало Зубакина, слез с лазаретной койки, пошлепал к графину с водой, приложился к нему. Оказалось, что пить не хотел.

— Ничего себе, кто-то усердствовал! — Едва совладал с одной задрайкой иллюминатора, вывел из прорези. На него надвинулось скомканное тепло. Уперлось в лицо, в плечи. «Это, — смекнул, — циклон».

Ни останавливающих рывков оттуда, из глубины, ни обвалов на нос — ничего не было. Только мозжила палуба и басовито, с завыванием, почти не умолкая, скулила траловая лебедка.

Изрядно встряхнутый антициклоном океан передвигался на зюйд, под низкий туман — приноравливался лечь. Точно так же, тоже с трудом, Венка облокотился и полез под простыню, чтобы уснуть еще хотя бы с полчаса.

В динамике судовой трансляции пискнуло, потом зашуршало, и прорезался уже старый, совершенно изношенный баритон: «К-как мне легко здесь затеряться…» За ним включился оркестр.

— Снова ты, снова! — ощерился Венка. — Нигде от тебя не спасешься. — Он перевернулся, накрыл голову подушкой. Только это, сразу же убедился, ничего не дало.

Земля Курил — сплошная графика…

Он подскочил и как крутанет регулятор громкости. «А-а-а, — дошло до него, — принудительное вещание!» Сорвал с вешалки рубаху, скомкал ее, переполненный яростью беззащитного.

За баритоном о себе поведал бас:

Я не хватаю звезды с неба,А тралом достаю со дна.

Венка взбесился: «Что бы еще найти?» А сам между тем скатал в комок и швырнул в динамик простыню, за ней полотенце, робу… «Что бы еще?..» — Заглянул под койку и свалил с табуретки подшивку приложений к «Иркутским епархиальным ведомостям» с прелюбопытнейшими перепечатками из разных газет. Затем взял в щепоть лоскут отмершей кожи на голени, оторвал его — полупрозрачный лепесток. Еще нашел такой же, только поменьше размером.

Во вторник к Венке приставала с расспросами Ксения Васильевна: как поживает мать, где? Когда-то они были подругами.

Осмотрела весь лазарет — чистый и высвеченный тремя иллюминаторами, с душевой за переборкой. Справилась у Венки: не температурил ли?

Он — шмыг от нее, подтянул к себе ноги и приподнял перед собой подушку:

— Динамик, знаете ли… Уже всего меня извел. Что вдоль, что поперек.

— Так ведь это концерт! Чтобы ты не скучал. Игнатич надоумил: «Не дело оставлять его, то есть тебя, без музыки».

Скулы у Ксении Васильевны выступали вперед, как сжатые и поднесенные к глазам кулаки, нос безобразили две горбинки, а талии как не существовало. Она тоже страдала и в силу этого больше видела. Из-за того что Венка вырос без отца, он чувствовал себя неполноценным, старался это скрыть, что ему, конечно, не всегда удавалось.

«А горе — не море, пройдет, отболит», — утверждала песня.

Ксения Васильевна, подумав о судьбе Венки, не согласилась. «Нет. Горе что море. Оно тоже навсегда».

Совсем рядом с Зубакиным, справа от него, взлохмаченные всплески накладывали на «Тафуин» иссиня-прозрачные лапы, с кривыми сбегающими ручьями, как с вспухшими венами, сталкивали натужно, волокли с курса и еще к тому же успевали поддавать под корму. С другой стороны Зубакина клокотал, как всегда убаюкивая, поисковый перегретый локатор — сам себе отсчитывал периоды над трубой с дымчатой зеленовато-желтой пульсацией, бесстрастно рисующей то, что едва плыло далеко снизу, в трех или четырех кабельтовых, схожее с совершенно голой планетой, без какой-либо растительности — из одних скал.

Плюхин устал отираться тут, за спиной стоически мужественного Зубакина. Переступил с ноги на ногу, не веря ни в то, что ему удастся удержаться на месте, ни в то, что капитан выйдет на презренных окуней.

Плюхин думал сейчас одновременно о том, что было и есть. Потому чувствовал, что плох со всех сторон. Легко принял за свое собственное суждение: «Специальные знания еще отнюдь не наука». То есть они нынче только для какого-нибудь бледного клерка — руководителю же необходима основательная осведомленность почти во всем, иначе не продержаться ни дня.

В ходовой рубке заявил о себе промельк — пронесся по безжизненному экрану космической, сыпящей искры частицей. Зубакин («Есть справедливость для настойчивых!») добавил контрастности.

А штрихи-окуни не кончились. Однако же они над каким дном!.. Тут, близко — и совершенно недоступны.

— Не лучше ли пробираться короткими перебежками? — выговорил, стоная, Плюхин, прислонился к обшивке поперечного крепления, а затем, когда «Тафуин» сноса до середины накрыло закрученным гребнем, не успев сообразить, что же делать, лбом врезался в дверь старшего бухгалтера.

— На румбе?.. — прохрипел Зубакин, потребовал от рулевого голосом воспроизвести показание курсового компаса. Сразу поберег трубу поискового локатора: успел упереться не в нее, а в переборку. Плюхина же запрокинуло, проволокло на бедре и положило навзничь.

Он подумал: «Зубакин ничуть не стал другим, все так же неутомимо, крючком сгибался у переднего бортового иллюминатора, глухой стеной стояло вокруг ожидание, и про это никто не смел забыть, где бы ни находился». Потом прикинул, как развернуться, чтобы удержаться на ногах, если что. Он только тут осознал, что не просто сбежал из рубки, не для одного себя старался: захотел по-человечески поддержать Кузьму Никодимыча. Прицелился на каюту под номером шестьдесят пять. Однако же заявиться в нее в таких брюках, в вывоженной, как на уборке, куртке, в ботинках со сбитыми носками?.. Фуражка? Погоны? Нащупал их на себе, поправил и занес руку постучать.

Кузьма Никодимыч изо всех силенок отталкивался от борта «гробика» к переборке, упер в него обе руки.

— Мне бы при Венке надо быть, — пожурил себя. — Что подать ему или поднести. А я, как падаль. Кишки из меня вытягивает таким образом, — накрутил на руку низ смятой тельняшки.

Плюхин по-прежнему не упускал из виду, что Зубакин был — не просто сидел с крылато раскинутыми руками один на много миль вокруг, парил в ходовой рубке, оставаясь точно таким же не унывающим шибко-то невольником каверзных обстоятельств, не смеющим ни пройтись подразмяться, ни выпить чего-нибудь покрепче Нонниного чая. От него старший помощник никуда ж не мог деться — спрятаться где-нибудь. Надо было, хоть разрывало всего на части, возвращаться к нему и опять только молчать. Сказал:

— Одыбал ваш сын. Как ничего с ним… Будто не попадал под аммиак. Теперь дело за вами.

— Ну! — растянулись губы Кузьмы Никодимыча.

К Плюхину снова приблизилось находкинское утро на баркентине после увольнения на берег. Или оно для него никогда не кончалось? Карало таким образом за трусость? Сберег себя, называется! Жевать мог, спать. Любить! А жить?

— Вы что же («К сожалению, ничего нельзя прожить заново») поддаетесь? — спросил.

Губы Кузьмы Никодимыча собрались в темно-пепельный комочек. А Плюхин вроде управился, сел к залитому водой столу, а потом потянулся за эмалированной тарелкой, сброшенной на палубу вместе с вилкой.

— Ели что-нибудь? — не узнал собственный голос.

Кузьма Никодимыч смежил серые же, как губы, веки, едва выдавил:

— Организм не принимает.

Как ни пытался Плюхин не попасть в стол лицом, расплющил о него нос. «Конечно, донесется до Венки то, что я приволокся к его предку. «Свою сердечность показывал», — скажет и закатится смехом».

— Желудок?.. Он ни при чем. Все дело в антициклоне. («Венке несравнимо легче, чем мне».) Кузьма Никодимыч?

— Слушаю.

— Смотрю — отвернулись. — Плюхин увидел на шее Кузьмы Никодимыча усиленно выступающий кадык.

— Клюз притащил мне присоленный сухарь, — повел в сторону Кузьма Никодимыч, порылся под подушкой.

— Такого добра у меня навалом, — прихвастнул Плюхин. — Заходите, не жалко для вас. Все отдам. Только когда? Дайте соображу! Завтра! Однако с подвахтой в помощь рыбному цеху ничего не выходит… Необходимо содействие Игнатича. Если что получится с его помощью, тогда я еще успею кое-что сделать по программе первого помощника.

— Что в ней? — заставил себя поинтересоваться Кузьма Никодимыч только потому, что считал: раз с ним говорят, то самому молчать никак не подходит, невежливо.

Плюхин ему в том же темпе:

— Для камбузников — политинформация, для палубников — лекция.