Пряный аромат Востока - Джулия Грегсон

– У тебя чудесные глаза, – сказал он, когда ее спина уперлась в стену. – Такие большие, такие синие.

– Спасибо, Джиту, – чопорно ответила она.

Он мгновенно положил ей руку между ног и попытался поцеловать ее в губы.

– Джиту! – Она в ужасе оттолкнула его от себя.

– Ты много пила, – напомнил он, схватив ее за руки. – Ты порочная девка!

Она почувствовала его язык у себя во рту. Он направил ее руку к большой, похожей на резиновый шланг, штуке, которая выпрыгнула из него.

– Бога ради, Джиту, перестань! – сказала она.

Собрав все силы, она оттолкнула его, но перед тем, как побежать вниз, оглянулась и увидела, как он ударил себя ладонью по лбу; он был сконфужен не меньше, чем она.

Глава 17

На следующий после бала-маскарада день Вива, бледная от нехватки сна и воздуха, сидела в тени в шезлонге, стараясь хоть несколько минут не думать о Гае. Они только что миновали Стимер Пойнт, и «Императрицу» окружили на маленьких лодочках арабские мальчишки, голые, не считая белой набедренной повязки. Они ждали, что им бросят монеты в волны, кишащие акулами. Когда им бросали монеты анна[37], мальчишки бросались в ярко-зеленые волны, скрывались из вида, а затем, спустя долгое время, выскакивали один за другим из глубины, и кто-то из них обязательно держал в белых зубах монетку. Их волосы были окрашены в рыжий цвет соком лайма и листьями хны.

Контраст между этими бойкими и ловкими мальчишками и бледным и вялым Гаем, который уже несколько дней не выходил из каюты, был разительным. Вива, бросив тоскливый взгляд на воду, посмотрела на часы и с тяжелым вздохом снова спустилась в его каюту.

Когда она вошла, он лежал в постели, небритый и жалкий, и возился с детекторным приемником. Как всегда, он кутался в простыню с одеялом, хотя температура в каюте была почти 97 градусов[38].

Каюта была замусорена бумажками и конфетными фантиками, а также болтами и гайками, которые он вытащил из приемника. Он запретил стюарду входить в каюту и злился, когда Вива пыталась навести порядок.

Она включила вентилятор. Запах грязных носков и затхлый воздух поплыли по каюте, унеслись к другой стене и несколько фантиков.

– Гай, вы чувствуете себя лучше сегодня? – спросила она.

– Нет, – ответил он. – Мне хочется, чтобы вы для начала оставили в покое мои радиоволны.

У нее упало настроение. Она ненавидела эти разговоры о радио.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, когда так говорите, – сказала она.

– Вы знаете, – заявил он и хитро посмотрел на нее – мол, я тоже не вчера родился, меня не обманешь. – Вы знаете, вы знаете.

Она решила предпринять еще одну попытку.

– Гай, – сказала она, – сегодня к вам придет доктор Маккензи. Ему надо решить, что для вас лучше всего. Через пять дней мы прибудем в Бомбей. Там будут ваши родители. – Когда она это сказала, он закрыл глаза, но она продолжала. – Дело в том, что, по словам доктора Маккензи, в лазарете лежат несколько человек с желудочными заболеваниями, но он может легко найти помещение, если там вам будет лучше.

– Я не болен. – Он оскалил зубы и посмотрел куда-то поверх ее головы. – Зачем вы все время говорите людям, что я болен?

Она оставила его вопрос без ответа.

– Что мне сделать сегодня, как вы думаете? – спросила она. – Думаю, что Фрэнк заглянет к вам через полчаса.

– Побудьте до его прихода, а потом уйдите. – Он снова говорил сонным голосом и взбил свои подушки.

– Пока вы не задремали, Гай, я думаю, вам надо помыться и позвать сюда стюарда, чтобы он убрался в каюте, – взмолилась она. – Сделайте это до прихода доктора Маккензи.

– Не могу, – пробормотал он. – Слишком устал.

Пока он спал, она осторожно наблюдала за ним. Доктор Маккензи, говоривший с ним однажды, но всего пять минут, казалось, очень не хотел брать его в лазарет.

Фрэнк не знал, как поступить. Теперь, после Порт-Саида, он приходил каждую ночь и сидел с ней в каюте Гая. Когда мальчишка засыпал, они с Фрэнком разговаривали в полумраке о самых разных вещах – о книгах, музыке, путешествиях, – не сообщая друг другу ничего личного, только однажды вечером он рассказал ей о своем брате Чарльзе.

– Он не погиб в Ипре, – сказал он еле слышно. – Просто мне так легче говорить всем. Он вернулся домой инвалидом, с травмами горла и трахеи. Он написал мне на листке бумаги, что ему хочется, чтобы я оставался с ним до конца. Он просил меня говорить с ним, мы пожали друг другу руки, и я стал болтать.

– О чем? – Вива почувствовала, как натянулись ее нервы от избытка эмоций.

– Ой, не знаю, – его голос был где-то далеко, – о разной чепухе: о семейных матчах в крикет в Салкомбе, куда мы ездили на летние каникулы, о наших походах в Нью-Форест, о том, как мы ели эклские слойки в Лайонс-Корнер-Хаусе, как ездили в Национальную галерею, где впервые увидели Тернера, о семейных обедах, ну, обычные вещи. Ему было тяжело – он что-то мне шептал, а потом я говорил ему то, что помнил.

По словам Фрэнка, это были самые странные пять ночей в его жизни и самые печальные. Когда все было позади, он почувствовал такое огромное облегчение, что украл из кладовой шоколадный кекс, слопал его в одиночку, и потом ему стало страшно стыдно. Но все равно ему было легче оттого, что его брату не придется жить с такими ужасными травмами.

Вива долго молчала после этих откровений – а что она могла сказать? Вдруг он заплачет при ней?

– Поэтому вы стали доктором? – сказала она наконец.

– Пожалуй, да, – ответил он, вставая. – Мне было восемнадцать – возраст, когда легко поддаешься эмоциям. Чарльз был старше меня на десять лет.

Он повернулся к Гаю и поправил его одеяло.

– Я беспокоюсь об этом мальчишке, – сказал он отрывисто, – и насчет времени, которое вам приходится здесь сидеть с ним. Это странно и совершенно не входит в круг ваших обязанностей.

Она молча глядела на него, понимая, что из нее получилась плохая собеседница.

– Нет, все не так страшно, – сказала она. – Но что еще мы можем сделать?

– Это сложно, но я считаю, что нам пора объяснить ситуацию Розе и Тори, хотя бы ради их же безопасности. Вероятно, они удивляются, где вы пропадаете.

– Вообще-то, я объяснила им свое отсутствие, сказав, что у Гая разболелся желудок.

Она не сказала ему всего – когда она сообщила об этом Тори, у той была очень странная реакция.

– Ой, не трудитесь ничего придумывать, – сказала Тори и смерила ее ледяным взглядом. – Я знала это с самого начала. – Повернулась и пошла прочь.

Доктор Маккензи обещал прийти через полчаса. Вива села и стала его ждать.

В каюте Гая читать было невозможно, потому что он любил спать с зашторенными иллюминаторами. О том, чтобы писать что-либо, пока не могло быть и речи, поэтому в те минуты она могла лишь пассивно сидеть, снедаемая беспокойством о нем и о себе. Все казалось ей шатким, нестабильным.

Но тут сквозь тучи пробился луч света. Когда она пошла в ванную, чтобы умыть лицо, за стенкой внезапно послышалось его пение. Это была песня, которую когда-то пела ее собственная айя – «humpty-tumpti gir giya phat».

Она высунулась за дверь. Но ворох из простыней и одеяла снова умолк.

«Talli, talli, badja baha», – спела она ему, и его довольное сопение показалось ей первой хорошей новостью, какую она услышала за утро.

– Они что, все поют одинаковые песни? – Он открыл заплывший глаз.

– Наверно, – ответила она. – Моя айя рассказывала мне много сказок, которые начинались так: «Dekho burra bili da»[39]. – Вива произнесла это нараспев, как ее индийская нянька.

– Если хотите, можете рассказать мне сказку. – Его голос звучал мягче, немного по-детски.

Ее мозг лихорадочно заработал, но ничего не вспомнил.

– Расскажите мне про вашу школу.

– Хм-м, ну, dekho burra bili da, – повторила она, чтобы выиграть время. – Я могу рассказать вам о том, как я приехала из Индии и в первый раз увидела мою школу.

Горка на постели опять зашевелилась; и Вива снова услышала довольное сопение.

– Ну, это был монастырский пансионат в Северном Уэльсе. Мне было семь лет. Мама, сестра и я приплыли из Индии на пароходе и поселились в Лондоне, в маленьком отеле рядом с «Ватерлоо-стейшн». Там на нас с Джози надели серые костюмчики, голубые блузки и галстуки… Вам скучно, Гай?

– Нет-нет, продолжайте. – Он нетерпеливо заерзал.

– Мама уже видела нашу школу, а мы – нет. Помню, как мы шли по берегу, усыпанному галькой, я подняла голову и увидела на краю утеса высокое, серое, зловещее здание. Мама плакала. Мне захотелось ее успокоить, и я сказала: «Не беспокойся, мамочка, ведь мы будем жить не здесь». Тогда она ответила, что это и есть наша школа.

– Вас там били? – Его лицо высунулось из-под одеяла. Губы сложились в трубочку. – Там тоже было ужасно?

– С нами обращались очень строго, били по рукам линейкой, назначали другие наказания, но это было не самое плохое. Главное – мы скучали по дому, по Индии. Ведь там мы бегали босиком по песку, мягкому, как шелк, плавали в теплой, как молоко, воде. В школе нам приходилось идти по острой гальке в холодные серые волны, которые обжигали наши тщедушные тела. У монахинь были всевозможные, странные наказания – одна из них, сестра Филомена, – она носила на зубах брекеты, – отводила нас в помывочную, если мы шалили, и обливала холодной водой из шланга.