Рядом с нами - Семен Нариньяни

— Ничего не сделаешь, — сказала Лариса Порфирьевна, — в нашем учреждении осторожность — первейшее дело.

"Что ж, правильно", — подумал Журов и послушно отправился в домоуправление.

Через пять дней все требуемые справки были собраны, и, несмотря на то, что справки были правильными, Лариса Порфирьевна в тех же целях осторожности велела достать еще одну — копию с метрической записи отца Семена Журова — Осипа.

— Да где же я возьму ее? — взмолился несчастный сын. — Отец-то мой давно умер!

— А это нас не касается. Ищите!

В областном архиве и на этот раз дружно взялись за поиски, и через двое суток в тех же самых старинных церковных книгах была обнаружена еще одна запись, из которой явствовало, что во второй половине прошлого столетия в деревне Зубово у родителей (отец — Николай, мать — Анисья) родился младенец Иосиф.

— Как, по какой причине Осип опять стал Иосифом? — вскричала Лариса Порфирьевна и моментально нарисовала против имени беспокойного младенца большой вопросительный знак. — Нет, этот младенец мне подозрителен.

— Чем?

— Всем. Может быть, он вовсе не ваш отец, а чужой.

— А кто же тогда мой?

— Не знаю, — небрежно ответила Лариса Порфирьевна. — Может, даже никто.

— Простите, а как же тогда я? — спросил удивленный Журов. — Не мог же в самом деле такой крупный, великовозрастный мужчина, как ваш покорный слуга, появиться на свет из ничего. Раз уж я родился, то у меня, по всей видимости, был отец, и не кто иной, как тот самый Осип-Иосиф, который взят вами сейчас под подозрение.

— Был — не был? Загс не может верить голословному утверждению, загсу нужны доказательства, — сказала Лариса Порфирьевна. — Скажите: когда и от кого вы узнали впервые, что младенец Осип-Иосиф является вашим отцом?

— Впервые я узнал об этом, по-видимому, от матери, — ответил Журов, — еще в ранние дни своего детства. Да и сам Осип-Иосиф, несмотря на двойное имя, проявлял ко мне самые неподдельные отцовские чувства.

— А именно? — спросила Лариса Порфирьевна.

— Насколько мне помнится, сначала он качал меня в зыбке. Потом катал на закорках.

— На закорках вас мог катать и чужой человек.

— Правильно, но моя связь с отцом не ограничилась только закорками. Отец вырастил, воспитал меня, дал образование. Нет, уверяю вас, Осип-Иосиф был настоящим, вполне приличным отцом, не похожим на некоторых нынешних щеголей, которые убегают от родных детей за тридевять земель.

— Приличный человек не стал бы писаться в церковных книгах под разными именами, — заявила Лариса Порфирьевна.

— Так это же не по злому умыслу,

— А вы докажите!

И хотя искать доказательств было нелегко: записи-то производились не сегодня — одна во второй половине прошлого века, другая в начале этого, — С. Журов все же нашел их. Ларчик открывался просто. Сельский поп был, оказывается, из семинаристов, поэтому он и записал при рождении имя отца, согласно святцам, — Иосиф. А дьячок не учился в семинарии и записал это имя по-деревенски — Осип. Доказательства были столь убедительными, что даже осторожная Лариса Порфирьевна сказала:

— Насчет вашего отчества мы уже не сомневаемся. Что ж, пишитесь с сегодняшнего дня Иосифовичем, как сказано в святцах. Но вот касательно вашей фамилии — дело темное. Чем можете вы доказать загсу, что именно вы и есть тот самый Журов, за которого пытаетесь выдать себя.

— Как пытаюсь? — вскипел новоявленный Иосифович. — Позвоните ко мне на работу по телефону, и вам каждый скажет, что я и есть самый настоящий С. Журов.

— Загс телефонным звонкам не верит. Загсу нужны документы.

— Так вот вам метрическая выпись обо мне, о моем отце.

— Этого всего мало. Принесите дополнительно выпись и о вашем деде и о вашей бабке.

Работникам областного архива, дай бог им здоровья, пришлось на этот раз переворошить церковные книги уже не второй, а первой половины прошлого столетия и добыть нужные справки, а бдительная Лариса Порфирьевна все не желала признавать Журова Журовым.

Что, собственно, произошло? Разве кто-нибудь подозревал С. Журова в мошенничестве? Ничего подобного. Партийная организация обратилась в загс с просьбой уточнить написание отчества С. Журова, а Лариса Порфирьевна в пылу неуемного усердия зачислила честного человека в число самозванцев.

— Вы не Журов.

— Нет, Журов.

— Докажите.

И Семен Иосифович вынужден ходить в школы, в которых он учился, учреждения, где он работал, к товарищам, с которыми воевал, с весьма необычной просьбой:

— Милый, ты помнишь, как моя фамилия? Так будь другом, напиши: мол, сим удостоверяю, что предъявитель сего, С. Журов, действительно является самым настоящим владельцем своей фамилии и ни у кого оной не крал и не одалживал.

И вот несчастный Журов ведет сейчас какую-то непонятную, двойную жизнь. Для окружающих он по-прежнему тот же самый всеми уважаемый Семен Иосифович Журов, каким он и был до сих пор. Под этой фамилией С. Журов живет, читает лекции, принимает зачеты у студентов. А в загсе Ленинградского района он числится почему-то человеком без имени и фамилии. За эти два месяца по милости загса установлением и без того ясного лица С. Журова занималось примерно пятнадцать организаций и не меньше полусотни человек. И все эти люди отрывались перестраховщиками от полезной работы только потому, что какой-то пьяный, полуграмотный дьяк пятьдесят лет тому назад описался в церковной книге.

СВАДЬБА С ПРЕПЯТСТВИЯМИ

С Дальнего Востока в Москву на имя Гаспара Сумбатовича пришла телеграмма:

"Будем двадцать второго. Встречайте. Миша, Клава".

Гаспар Сумбатович прочел телеграмму и растрогался. Как быстро летит время! Кажется, давно ли он провожал своего племянника к месту его службы на Камчатку. Всего пять — шесть лет назад, и вот, пожалуйста, Миша возвращается уже назад. И не один, а с молодой женой Клавой. Правда, вначале дядя чуть было не рассердился на племянника. Почему-де он женился на Клаве, не устроив предварительно смотрин, не узнав мнения своих родственников о невесте, не испросив у них разрешения на свадьбу. А племяннику, честно говоря, при всей его почтительности к стародавним обычаям, было, увы, не до смотрин. И в самом деле. От Москвы до Камчатки чуть ли не десять тысяч километров. Дорога длинная, а родственников у Миши много. Попробуй пригласи всех, да тут на проездных билетах разоришься.

И вот, дабы быть угодным родственникам (когда-нибудь и они могут пригодиться), Миша решил провести свадьбу в два тура. Начать ее на Дальнем Востоке, в кругу сослуживцев (с ними тоже незачем портить отношений), и закончить праздник в Москве, в кругу родственников.

И родственники не заставили приглашать себя дважды. Двадцать второго, когда дальневосточный самолет доставил молодоженов в Москву, дом Гаспара Сумбатовича был полон гостей. Здесь собрались все Мишины дяди, все тети, двоюродные братья и троюродные сестры. За длинным свадебным столом не хватало только Мишиной мамы. Анаида Сумбатовна где-то непростительно задержалась и теперь явно запаздывала к началу торжества. Но вот наконец появляется и мать. Ока обнимает сына и быстро оборачивается к невестке. Но вместо того, чтобы обнять и ее, Анаида Сумбатовна кричит: "Нет, нет!" — и валится на диван.

— Воды!

В доме поднимается переполох. Гости бегут на кухню. Десять стаканов сразу наполняются водой, и десять человек стремглав устремляются к дивану. Анаида Сумбатовна делает глоток, другой и говорит сыну:

— Проводи гостей до парадного. Свадьбы сегодня не будет.

— Что случилось? — спрашивает озадаченный Миша.

Но Мишина мама закрывает глаза и молчит. Три дня лежит мама на диване, и три дня дальние и близкие родственники не могут дождаться от нее ни слова. Наконец Гаспар Сумбатович не выдерживает и говорит сестре:

— Если тебе не жаль молодоженов, пожалей хотя бы мои деньги. Я наварил и нажарил к свадьбе кур, гусей, и все это теперь тухнет. Скажи: в чем дело?

Анаида Сумбатовна тяжело вздохнула и ответила:

— Мне не нравится Клава. Эту женщину нужно немедленно отправить обратно на Камчатку.

— То есть как обратно? Эта женщина замужем за твоим сыном! Они уже полгода живут вместе, — сказал Гаспар Сумбатович, а его сестра Арусь Сумбатовна добавила:

— Клава — скромная, милая женщина. Не понимаю, за что ты ее невзлюбила.

— За что? За что? — крикнула, приподнимаясь с подушек, Анаида Сумбатовна. — Неужели вы сами не видите, за что? Клава — блондинка.

Родственникам взять бы да и посмеяться над этими словами.

— Ну и пусть блондинка, что здесь плохого?

А родственники почему-то заохали, заахали и быстро начали отмежевываться от Клавы.

— Я думала, она крашеная, — сказала одна из троюродных сестер, — ну, а раз Клава — натуральная блондинка, то ей, конечно, не место у нас в семействе.