Арктический экзамен - Н. Денисов

Она сама женским чутьем угадала состояние Витьки и, совсем успокоясь, придвинулась на подушке.

— Иди ближе. А то на краю, упадешь.

И эти участливые, простые слова, произнесенные буднично и по-матерински заботливо, которые он никак не ожидал услышать в эти минуты, вывели его из оцепенения, хотя сердце еще продолжало громыхать, но, чувствуя уже способность управлять своим телом, он дотронулся до ее волос, которые разбросанно стелились от теплого плеча, и незнакомое, совсем непонятное чувство, которое он не ощущал рядом с Галиной, родилось в нем — и не чувство еще, а осязание нежности и доброты.

Она не убрала его руки, как ожидал в это мгновение Витька, и по тому, как она ровно дышала и молча следила в темноте за его дыханием, он почувствовал, что и Нинок смотрит на него своими большими глазищами и угадывает, какие в нем происходят перемены. И он опять дотянулся к ней уже из чувства благодарности, вспомнив вчерашние страдания, которые он испытывал при встрече с Галиной, и руки их встретились в темноте. И опять Витька услышал, как громко ударило сердце, и он ринулся навстречу этим ударам и теперь ощутил, как дрожит и слабо сопротивляется этой дрожи все гибкое тело девушки.

— Не надо… Не надо, — выдыхала отрывисто Нинок. И были в этом горячем шепоте и мольба, и скрытая боль, потревоженная, вспыхнувшая опять, которую Витька не мог почувствовать и угадать.

Он не помнил ни себя, ни этих стен обветшалого дома, где они были вдвоем с девушкой, которую он еще недавно не знал, не видел этих пристальных глаз и школьного пальтишка, что осталось на полу под блеклым лунным светом. И вдруг он, словно бы распахнув сомкнутые ресницы свои, увидел в этом блеклом сиянии закинутую на подушке голову в россыпи волос и белую полоску кожи на груди, и мгновением позже сам упал лицом в подушку, опять стыдясь не то что говорить, но и дышать.

— Поцелуй теперь меня, Витя, — услышал он голос Нинка, которая опять пододвинулась ближе, приникнув к нему, гладя его волосы. — Ну что ты? Что с тобой?

— Не знаю, — выдавил Витька. — Прости, пожалуйста. Мне стыдно почему-то…

— Тогда зачем же… если стыдно?

— Не знаю. Наслушался всякого… Впервые вот только с тобой.

— Витенька, я это поняла, а то бы не осталась у тебя. Не думай обо мне плохо. Мне больно будет, если плохо будешь думать. И когда уедешь, и сейчас. — Нинок как-то сникла опять, скользнула в полутьме влажной ладонью. — Принеси попить.

Он с готовностью поднялся, зашарил во тьме рукой и, не находя того, что искал, потянул колючее одеяло.

— Да так иди, не одевайся ты, дурачок. Не видно же, — она подтолкнула его легонько в плечо, как бы ободряя, и он, еще дичась ее невидимого взгляда, спустился по приступкам на пол.

Он долго искал кружку, остерегаясь наступить босыми ногами на поленья, натасканные со двора, что давно уже оттаяли от снега, но на прохладном полу еще не высохли лужицы. Наконец нашел руками просторный чугун на шестке, напился сам, ощутив в себе бодрость и нарождающееся новое чувство, и, стараясь удержать в себе это чувство, смелее подступил к приступкам печи.

— Долго ты, — прошелестела из потемок Нинок.

В печной трубе подвывало, и они оба вдруг услышали ночь и то, что они не одни, что вдруг стукнут в дверь, завалятся парни и совсем уж не будет возможности отступления.

Она успела совсем раздеться, и Витька все еще со страхом подсматривал за ее движениями, сжал гибкую фигуру сильными колючими ладонями.

— Мне совсем не стыдно перед тобой, — высвободила свои губы Нинок, — поцелуй еще.

— Ты говоришь со мной, как с ребенком, — обиженно произнес Витька.

— А ты и так ребенок. Большой, сильный, невинный ребенок. Другого бы постыдилась.

— У тебя были другие?

— Был, Витя… Что, опять обиделся? Горе мое, кому-то достанется такое. Не обижайся. Теперь я почти забыла о нем. А ведь втюрилась тогда по уши. Ну и расколол он меня скоро.

— Расколол? Слова-то какие блатные!

— У девчонок в общежитии научилась. Я ведь почти полгода в городе жила, недавно только к маме вернулась. В техникум поступала…

— Ну и поступила?

— Ага, поступила! — с чуть слышимой раздражительностью ответила Нинок. — И Витька понял, что ее беспокоит это воспоминание, и, стараясь отпугнуть его, он уже решительно потянулся к ней весь, отыскивая мягкие влажные губы.

— Не надо, слышишь?

В трубе опять заподвывало, будто кто одинокий и больной шарился в морозной ночи возле заплотов, у задвинутых бастриками ворот, не мог попасть домой с поздней гулянки и теперь тянул хмельно и тоскливо, просясь в чужую избу. За окном и вправду проскрипели чьи-то шаги, отчего Нинок настороженно замерла, всем телом благодарно прижалась к Витьке, как бы ища у него защиту, и он понял это движение ее, тоже прижал, как малого ребенка.

— Где ты раньше был, Витенька? Хороший мой, — шептала Нинок. И Витьку опять опрокинуло в преисподнюю, в которую сорвался он без прежнего страха и долго летел, срывая дыхание, и только цепкие руки удерживали его у последнего обрыва, откуда услышал он голос Нинка. — Теперь я тебя никогда не забуду, родной мой…

Они опять долго лежали, прислушиваясь к сиротливому подвыванию в печной трубе, с любопытством осязая друг друга в полумраке, открывая каждый в себе новые ощущения, как открывает мир ребенок, очутившийся без материнского догляда в незнакомой обстановке, когда ему еще не успели втемяшить наставления, что к тем-то предметам прикасаться нельзя и думать о них постыдно.

«Как же так?» — опомнившись, спрашивал себя Витька, подумав о Галине, и не находил ответа, лишь подсознание отмечало, как нетерпеливо и исступленно — жадно забирала Галина его первое чувство, словно бы не помня себя и не давая ему поразмыслить над тем, что происходит между ними. Он всегда ощущал ту незримую грань, за которую она не давала переступить, называя его «мой маленький», и Витька, протестуя в душе этой своей роли, ничего не мог поделать с собой.

С Нинком вышло иначе. Она отвергла предложенную им роль «маленького», доверчиво кинулась под его защиту, не прося, не требуя от него любви, сама переливая в него доверие и нежность, пробудив в нем еще не любовь, а доброту и благодарность.

— Какие мы ранние, — проговорил Витька задумчиво, дотрагиваясь до щеки Нинка, которая тоже не думала заснуть в эти минуты.

— Не вздыхай, теперь все ранние… А ты все — таки и вправду маленький.

— Я тебе дам — маленькие, — с шутливой угрозой ответил он. — Просто не было никому до меня дела, вот и показалось мне, что все еще бегаю по полянке. Знаешь, я еще в восьмом классе с младшими пацанами в войну играл. Потом, гляжу, уж десятилетку кончаю, парни и девчонки из нашего класса — все взрослые, а я все еще детством брежу.

— Жалеешь, что детство кончилось?

— Нисколечко… Хотя чуть грустно.

— А я жалею, — вздохнула Нинок. — Солнышка много было и ягод.

— А мне запомнился один день из детства, вот все стоит перед глазами, как вчера было. Я помню себя лет с трех — четырех, наверно. Брат меня повел за клубникой в лес. Жара стояла, все кругом высохло, в колеях ни капельки воды, а пить так хочется. Ходили мы несколько часов по лесным полянам, ягод он набрал ведерко, а я все пить прошу. Стукнул он меня раза два для порядка, чтоб не пищал. Потом, помню, заходили тучи, молнии заломало, полило, как из ведра. Брат поволок меня под березы. Большие такие березы, нет теперь таких высоких… По стволам, с веток ручьи бегут. Брат подает мне полную кружку, в которую ягоды собирал: пей, говорит… Смешно! А я так и запомнил детство: жарко, и еще как с берез ручьи текли, и мы насквозь мокрые.

— Счастливый, — пошевелилась рядом Нинок, приникнув щекой к Витькиному плечу. — Светло у тебя все. Рассказывай еще.

— А тебе интересно?

— Говори, говори, учись девушкам зубы заговаривать.

— Какая ты опять… Ладно! Не все светло было… Играли мы в прятки до двух часов ночи с ребятами нашей улицы, а потом шли очередь за хлебом занимать. И никогда не успевали первыми: прибежим, а на крыльце магазина уже кто-нибудь сидит, ногами болтает. Ждем, когда шесть часов подойдет. Продавец мешки на крыльцо выбросит, тут уж мы первыми хватали — и бежать в пекарню за булками. Накладут горячих из печки, кто-нибудь пособит на спину взвалить, тащишь. Зато продавец отпустит без очереди, через головы. А в магазине уже целая война идет: кто первый, кто последний — все перемешалось.

— Тебе здесь нравится? — неожиданно спросила Нинок.

— На печи с тобой? Да.

— Ну, не нахальничай. Я спрашиваю, зачем ты с рыбаками пошел?

— Нравится, в общем-то. Только я города люблю. Я их почти не знаю, но хочется везде побывать. В мореходку хотел поступить, да опоздал…

— Поступишь. Все впереди у тебя.

Нинок вдруг приподнялась порывисто, обхватила Витькину голову ладонями, целовала много и неумело. И в этом порыве было что-то новое в ней, которое открыла она в себе сама и почувствовал Витька, отвечая на ее порыв, и луна, совсем обледенев над вершинами тайги, тяжело и многопудово сходила на покой…