Доля правды - Зигмунт Милошевский

Как и пристало полякам, Ежи Шиллер и прокурор Теодор Шацкий вели нескончаемый разговор, не отдавая себе кое в чем отчета. Шацкий — в том, что вопреки интуиции и своему предчувствию он вовсе не приближался к завершению дела, а наоборот, каждая минута беседы отдаляла его от завершения. Шиллер — в том, что скучная гримаса прокурора всего лишь маска, а крепнущая с минуты на минуту уверенность, будто следователь — типичный некомпетентный чиновник, патологически ошибочна. Оба же они не учли, что принадлежат к весьма немногочисленной группе сандомежан, которые и не помышляли смотреть седьмую серию приключений отца Матеуша.

Ирена и Януш Ройские, напротив, к этой группе не принадлежали, они сидели рядышком на диване, досадуя, что показывают этот сериал не на Польсате, — там в перерыве на рекламу можно пойти в уборную, заварить чай и припомнить, что произошло раньше. Аккурат сейчас Артур Жмиевский заканчивал обзор места преступления в Богом забытом доме для престарелых, клиент которого с чьей-то посторонней помощью перебрался на кладбище.

— Где они это снимали?! Уж точно, не у нас. Столько шуму, а потом он знай себе только ездит на велике взад-вперед по Рыночной площади. Не завидую, по брусчатке-то.

Ройская в дискуссию не вступала, ворчанье мужа она перестала замечать лет двадцать назад, то есть пройдя совместную с ним жизнь до половины. Сегодня ее мозг до того наловчился преобразовывать его ворчание в едва различимые радиопомехи, что оно даже не заглушало диалогов на экране.

— Или возьми начало. Видела, как отец Матеуш освящает новый кинотеатр? Ксендз! Кинотеатр! В Сандомеже! Да эта черная мафия отняла у нас кинотеатр возле собора. Церковная земля, видите ли. Забрали, сделали дом культуры, а там хрена с два что происходит, лишь бы только епископ из окон не видел, как молодежь на американские фильмы валит, чтоб не возмущался. И что? И нету в Сандомеже кинотеатра. Разве что в «Отце Матеуше».

— Не богохульствуй.

— А я и не богохульствую. Слова дурного про Бога не сказал, а этих чернушников и сценаристов ихних могу поносить сколько душе угодно. Польский детектив, вот смеху-то! Такой же детектив, как и все остальное. Что это за детектив такой, когда там ни хрена не происходит, да еще с самого начала известно, кто убил. О, смотри-ка, Малиняк. Как его фамилия?

— Клосовский. Тогда зачем смотришь?

— Смотрю, потому что хочу увидеть свой город по телевизору. И, как видишь, не могу, потому как снимали они где-то под Варшавой, ни тебе нашего костела не видно, ни ризницы, одна только Рыночная площадь. А полицейский участок там, где налоговая инспекция, это они здорово придумали. Помнишь, мы тогда пошли кофе пить, а они как раз снимали. Нужно смотреть все от начала до конца, неизвестно, в какой серии нас покажут, я их на кассету записываю на всякий пожарный. О, смотри, Турецкий.

— Турецкого играл Гайос, а тут Сюдым.

— Даже неплохо выглядит, с чего это графоманы запихнули его в дом для престарелых.

— Он там директор.

— Ага. Думаешь, наши дети тоже отдадут нас в дом для престарелых? Тема, как я понимаю, неприятная, нам, что ли, самим им предложить? Знаю-знаю, чувствуем мы себя еще молодо, но мне-то ведь уже семьдесят, а тебе шестьдесят семь, нельзя избегать таких тем. Каждый день подниматься на третий этаж для меня нож по сердцу. Да и им небось легче было бы, знай, что кто-то о нас заботится. А если честно, никакой дом стариков мне не страшен, лишь бы были мы вместе.

Ройская схватила мужа за руку, и оба расчувствовались. На экране Артур Жмиевский в своем сандомежском костеле под Варшавой просил верующих молиться за одиноких и страждущих, дабы изведали, что такое любовь, ведь никогда не поздно любить и быть любимым. Ройский погладил женину руку; она порой задумывалась, почему муж беспрерывно заговаривает с ней, они ведь и без слов хорошо понимают друг друга. Вот загадка-то.

— Знаешь, я подумала о Зигмунте.

— Об этом, из сериала? — Зигмунтом звали того, что прописался на кладбище.

— Нет, о нашем Зигмунте…

— А странно, ты заметила, что всем Зигмунтам сейчас за семьдесят? Даже в сериалах. Можешь себе представить какого-нибудь новорожденного Зигмунта? Нет, всегда старье какое-то, песок сыплется.

— Я подумала, стоит пойти помолиться за одиноких, чтоб они еще раз кого-нибудь полюбили. После смерти Ани Зигмунт стал таким странным, состарился лет на пятнадцать, душа у меня о нем болит. А ведь таких, как он, хоть отбавляй.

С минуту они молча смотрели сериал. Ройская печалилась обо всех одиноких друзьях и знакомых, Ройский — о том, что доброе сердце жены не перестает его удивлять и что ему сильно повезло, когда дочка пекаря с косой до пояса решилась за него выйти.

— Может, сходим сегодня? Помолимся, а заодно и службу зачтем, и завтра незачем приходить.

— Нет, сегодня не выйдет. Я еще хочу рулет на завтра сделать, не ровен час Крыся заглянет, а потом, ты же знаешь, что я об этом думаю: в костел надо ходить по воскресеньям. Мы не евреи, чтоб праздновать шабат.

Он покачал головой — что правда, то правда. Но больше всего его вразумил рулет, жена из говядины умела наколдовать нечто такое, что узри его корова, тут же бы возгордилась и ради этого протянула копыта. Ройский при любой возможности повторял затасканную фразу: коль убьет его холестерин, он отойдет в вечность с улыбкой на устах. Ибо стоило того.

— Можно подумать, что убаюканная совесть спит, ан нет, она неожиданно стряхивает с себя забытье, — убеждал с экрана сандомежский епископ голосом Славомира Ожеховского. — И наступает довольно мучительный момент, дающий нам возможность изведать нашу беспомощность, горечь и боль. Вот тогда-то Он и помогает нам подняться с колен.

Ирена и Януш Ройские не пошли сегодня в костел: в ее случае восторжествовали принципы, в его — рулет. Приникшие друг к другу, любовались они прелестным видом Сандомежа, открывающимся с высоты птичьего полета в последних кадрах сериала, и размышляли о том, до чего ж спокойный, до чего невинный их город.

За внешне смелыми и идущими вразрез с общепринятыми взглядами Шиллера скрывалась мелкотравчатость, а его эрудиция оказалась всего-навсего ловким жонглированием стереотипами. К этому выводу прокурор Теодор Шацкий пришел, выслушивая соображения допрашиваемого о Германии. Как почетному члену Союза поляков в Германии, ему наверняка было что сказать, но Шацкий не нашел в этом ничего интересного, да и положительного мало. Шиллер намекал, что там, мол, поляков как национальное меньшинство преследуют. Была у него специфическая манера говорить — она могла нравиться женщинам, но прокурора жутко раздражала. Шла ли речь о пустяках или о вещах важных, он всё излагал с такой увлеченностью, таким пафосом и азартом, что производил впечатление мужчины, уверенного в себе и своих взглядах, который знает, чего хочет, и обычно своего добивается. В действительности же Ежи Шиллер был просто зациклен на себе, наслаждался звуком собственного голоса и потому так старательно проговаривал свои мысли.

Словесный онанизм, прокомментировал про себя Шацкий, слушая семейную сагу Шиллера. Был он потомком одного из первых членов Союза, отсюда его высокое положение и почетное членство. Родился в Германии, имел домик в земле Северный Рейн-Вестфалия, неподалеку от Бохума, где как раз размещалось руководство Бунда[64], как он выражался. Но чаще он пребывал в Сандомеже или своей варшавской квартире, которую почему-то называл конурой.

— Вам известен этот символ? — прокурор неохотно вынул из папки распечатанный листок с родло, побаиваясь, как бы его не перекосило от очередного восхищенного «разумеется».

— Разумеется! Ведь это родло, символ Бунда, для нас это почти священный знак. Не знаю, известна ли вам история его возникновения, что же касается меня, то я был удостоен чести услышать ее из уст самого автора, Янины Клопоцкой…

— Известна, — прервал его Шацкий. — Прошу прощения, если мой вопрос покажется вам глупым, но в какой форме вы используете родло? Флаги, гербы, фирменная бумага, футболки, какие-нибудь значки в лацкане пиджака?

— Видите ли, мы не секта, и, разумеется, родло появляется всюду, где официально выступает Союз, но мы не вешаем его рядом с Белым орлом. Нарочитость добру не служит.

Шацкий вытащил фотографию значка, который сжимала в руке жертва. Он специально выбрал довольно нейтральную, чтобы не вызвать подозрений, что значок является важным доказательством в деле. И передал ее Шиллеру.

— Часто ли члены Союза носят нечто подобное?

Шиллер рассматривал снимок.

— Только крупные деятели, на худой конец — заслуженные члены. Такого у турка не купишь, его получают исключительно из рук председателя Бунда.

— У вас, конечно, такой имеется?